Михаил Танич. Баловень судьбы
Совсем недавно вся Москва была оклеена афишами: волевое лицо и озорная надпись:"80, а что?" Этот вопрос можно поставить эпиграфом ко всей жизни одного из лучших наших поэтов-песенников Михаила ТАНИЧА.
Сын врага народа
Михаил Танич родился в Таганроге 15 сентября 1923 года. Его отец руководил коммунальным хозяйством города. А до назначения на эту должность принимал активное участие в Гражданской войне на стороне красных.
Отец обожал спорт, и маленький Миша уже в 5 лет получил заветный подарок — футбольный мяч, настоящее сокровище по тем временам, и гонял его по пустырям Таганрога. "Для меня футбол был всем, — говорит Михаил Танич, — и сладким гоголем-моголем, и сказками Арины Родионовны". Несмотря на то что родители были очень загружены на работе и не всегда могли уделить достаточно времени двум своим детям, поэт считает свое детство светлым и счастливым, давшим ему нравственную закалку на всю жизнь.
Увы, детское счастье Миши было недолгим. Наступили годы ежовщины, годы террора и страха, когда по ночам по улицам сновали черные воронки НКВД и никто не был застрахован от ареста. Сначала пришли за его отцом, а вскоре и за матерью.
Четырнадцатилетнего Мишу забрал дедушка. Менее чем через год мать Танича выпустили, но... с ограничением в правах и со справкой, что муж ее получил 10 лет без права переписки.
Вскоре подоспела новая беда: началась война — в аккурат в тот самый день, когда Миша окончил школу. Все рухнуло в одночасье: пришлось забыть и о планах поступления в институт, и о любимом увлечении -стихах, которые Миша писал с детства. Семья Танича перебралась из Ростова на Северный Кавказ, а уже оттуда — в Тбилиси. Миша подал заявление в военное училище. Как сейчас сам признается, потому что в училище было тепло и давали горячую еду.
Вместо полагающихся 6 месяцев Танича продержали в училище целый год и выпустили не лейтенантом, а лишь старшим сержантом. Дало о себе знать пресловутое клеймо сына врага народа.
Хлебнул Михаил Танич войны полной мерой: не раз был контужен и ранен, но по воле судьбы уцелел, дошел до Берлина.
Конец войны встретил в немецком городке Цербсте, родине русской царицы Екатерины Великой. "О том, что закончилась война, нам сказали польские солдаты в конфедератках, и даже наступившая тишина и то, что не надо больше воевать, не сразу принесло ощущение счастья. Ну не могли мы сразу осознать, что каким-то чудом остались живы. Но ведь остались. И каждый новый день без войны казался нереальным".
Домой в Ростов возвращался в вагоне, больше подходящем для скота, без всяких удобств, с привязанными к стенам велосипедами и прочим трофейным барахлом из Германии.
Лесоповал
"Осмотревшись, поступил в строительный институт, на архитектурное отделение, — вспоминает Михаил Танич, — но проучился недолго. Карательные органы запустили новый сценарий: всех, кто хвалил заграницу, тамошние дороги или радиоприемники, взять на заметку, а еще лучше изолировать. Я имел глупость где-то брякнуть, что немецкий радиоприемник Телефункен лучше наших. Вот я, а за компанию со мной и двое моих друзей, тоже только что демобилизованных из армии, по доносу нашего же студента "загремели" в 1947 году. На следствии не били, но мучали бессонницей, абсолютно не давали спать, чтобы на бесконечных допросах путался в показаниях. А на суде, хоть прокурор и потребовал 5 лет, дали почему-то 6. Хотя никаких доказательств моей вины так и не привели.
И погнали нас этапом в Соликамск на пересылку, где жизнь снова улыбнулась мне. Известный художник Константин Ротов, тоже зэк, бывший до ареста главным художником журнала "Крокодил" (ему поручили оформление наглядной агитации в лагере), взял меня в свою бригаду. Благодаря этому я спасся от лесоповала.
А весь этап, с которым я прибыл в Соликамск, все до одного погибли на этом проклятом лесоповале. Выпустили меня перед самой смертью Сталина. И вот парадокс — в день его похорон у меня, чья жизнь была разрушена этим преступником, из глаз потекли слезы. Все мы были детьми того времени.
У меня не было и нет простого и ясного ответа на вопрос: почему так давно и так повсеместно ненавидят или, чтобы помягче, недолюбливают евреев? Мы, да, не лучше, но ведь и не хуже других! Я не мог ответить на этот вопрос своим русским дочерям, тоже, хотя и косвенно, несущим этот крест, но еще раньше я не мог ответить себе! Я слышал, что великая Ахматова не терпела антисемитов. И затыкались на полуслове желавшие рассказать при ней еврейский анекдот. (Как можно! При Ахматовой?!) Кстати, при мне — можно.
И вот когда солдатик помыл сапоги пусть не в Индийском океане, но все-таки в далекой речке Эльбе, а потом отдал долг начальнику на лесоповале, будучи зэком Танхилевичем Михаилом Исаевичем, статья 58, пункт 10, 6 лет ни за что, газеты вдруг ни с того ни с сего захотели печатать его стихи, а он вдруг призадумался: не поднимутся ли вихри враждебные по поводу этого слишком уж неблагозвучного под русскими стихами имени, и не лучше ли было бы звучать ему пусть и не так уж придуманно, а хотя бы покороче, например Михаил Танич?! А?
И зазвучало, представьте! И сразу в "Литературной газете":
Серые шинели,
Розовые сны! -
Все, что мы сумели
Принести с войны.
Первая жена Ира не ждала меня, как Пенелопа, пока я мотал свой лесоповальский срок, мы были друг другу ничего не должны, и я ушел от нее, имея при себе: подушечку-думку, вышитую крестиком, 25 на 25, книжку "12 стульев" (из мебели) и мельхиоровую чайную ложку. Да мне ничего больше, в общем, и не принадлежало в ее доме. Деваться был некуда, мать, всю войну проведшая в немецкой оккупации на Украине, помочь не могла, и пошел я бродяжить по стране, брался за любую работу, но как всегда бывает в жизни — там где не ждешь, там и привалит счастье, да еще какое!
Забрел я на 7 ноября, в самый престольный советский праздник, в общежитие молодых специалистов. Общежитие гуляло. Роскошно накрытый стол: икра кабачковая и свекла маринованная — сколько хочешь, в банках, а еще, разумеется, селедка с луком, а может быть, даже и одесская, с размолотыми копытцами, колбаса. Но вечер был интеллектуальным — пели песни и читали стихи.
И одна девочка, была она тростиночкой, в голубом, очень даже столичном крепдешиновом платье с моднейшими переплетениями, взяла в руки семиструнную гитару и под крики: "Лида, спой "Осенние листья"!" — начала перебирать струны. Она негромко, по-актерски запела, и я ее разглядел: девочке на вид было лет пятнадцать, еле заметная грудь, зеленые глаза и невиданной длины ресницы — как приклеенные. Ресницы "прикололи" ловеласа, как бабочку. Когда теперь я любуюсь ее красивой грудью, мы говорим друг другу: "Наши достижения".
— А теперь, — сказала девочка, — я спою вам две песни нашего поэта Михаила Танича. Музыку, какую-никакую, я подобрала сама. — Она не знала, не могла знать, что это за незваный пришелец навестил их тем вечером, что этот вылупившийся на нее тридцатилетний старик и есть "наш" Михаил Танич, стихи которого частенько заполняли местную безгонорарную газету. Эта девушка — самая большая моя награда за все пережитое. Вот уже более 45 лет мы вместе.
Мордой не вышел
Однажды Ян Френкель, тогда уже достаточно известный композитор, предложил Михаилу Таничу написать песню на его стихи "Текстильный городок". Буквально через несколько дней после того, как песня прозвучала в эфире, Танич, покупая папиросы в небольшом киоске у Курского вокзала, услышал, как продавщица напевает эту песню.
Удар в самое сердце. Первая моя песня! Наклоняюсь к окошечку и этак, не без хвастовства, продавщице:
— Эту песенку, между прочим, написал я! — Прямо с этим зощенковским "между прочим" и говорю!
Михаил Танич
— Да? — Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего. — Мордой не вышел!
И, представьте, не было обидно. Я получил за жизнь столько признательности, человеческой любви и благодарности, на троих бы хватило, но дороже этого "мордой не вышел", мне кажется, не было.
"Никогда в жизни, ни один успех так не окрылял меня. Без всякой раскрутки народ запел "Городок". А потом пошло-поехало: С Яном Френкелем мы написали "Ну что тебе сказать про Сахалин?", "Кто-то теряет -кто-то находит", с Владимиром Шаинским — "Идет солдат по городу", "По секрету всему свету", с Эдуардом Колмановским — "Мы выбираем — нас выбирают", с Оскаром Фельцманом — "На тебе сошелся клином белый свет". Более 74 песен, да еще 80, названия которых вылетели из памяти".
Все места давно заняты
Стихи мне приносят и песни в записях почти каждый день. Кто — просто на оценку, а кто и с корыстью, чтобы помог. Раньше отзывался, напутствовал, даже помогал, как мог, а теперь с порога отправляю. Говорю: пробивайтесь, как сможете, но, во-первых, это пока еще плохо, а потом знайте: пробиться трудно и все места давно заняты! Ну и зачем им знать это? А если бы так Блок и Городецкий ответили Сергею Есенину? Конечно, как правило, все у них на самом деле слабо и беспомощно, но человек-то — он человек, надеется.
Радуюсь ли я, по-настоящему, искренне, чужим удачам в песне? Отвечу, как ответил когда-то Оксане Пушкиной в интервью по телевидению.
Вопрос: — Михаил Исаевич, вы знаете, у актеров, у спортсменов тоже, существует профессиональная ревность друг к другу. А вот в вашей среде это есть?
— Что вы! Мы рады успехам другого как своим собственным!
— Кого тогда вы могли бы назвать, кто так же успешно работает в песне?
— Никого!
Я считаю себя баловнем судьбы. Я выжил, несмотря на два инфаркта, мои песни поют по всей стране. Дожил я и до таких изменений в стране, о которых и не мечтал. В будущее я смотрю с оптимизмом.
Сейчас расплодилось многотысячное войско новых артистов и, чаще всего, авторов. Их песни кажутся мне каким-то кошмаром, бредом, набором слов. Я так записываю "рыбу", когда мне надо под-текстовать музыку. Придумывается строчка, иногда даже удачная, и раз тридцать повторяется. И — хит!
Прав ли я в своем высокомерии? Скорей всего, не прав. Во-первых, не бывает, ну не может быть много тысяч талантов — земля не родит. А во-вторых и в главных: я не могу судить своей меркой этот разговор молодых. Молодые — у них другие чувства, и они сами выбирают код общения, понимают друг друга и балдеют под эту, на мой взгляд, бодягу. Трудно быть не мудрым, а старым!
Да, меня многое не устраивает в современной эстраде: и раскрутка бездарей за деньги, и низкопробный репертуар. Но давайте посмотрим правде в глаза: что, Мадонна или Майкл Джексон — образцы высокого стиля в эстрадной культуре? Все уляжется, утрясется. Я стараюсь работать с молодыми, но что могут петь из моего репертуара Алсу или Татушки? И как можно писать для тех, кто провозглашает: "Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже".
Я не считаю себя участником шоу-бизнеса, я просто пишу песни, и их поют мои любимые исполнители. Группе же "Лесоповал" я только помогаю, когда меня просят, и рад их успеху.
* * *
Физическая закалка с детства, горнило войны, которое я прошел, и лагеря закалили меня. Я всегда хотел быть первым и всегда мысленно восклицал: "А что?", когда что-то не получалось. Может, потому и дожил до дня, когда с недоверием смотрю на свою афишу, напечатанную к моему восьмидесятилетию. Неужели это я? Неужели мне уже... нет, еще только 80?
"Играла музыка в саду..."
Ну, конечно, не ангел,
Не ходил по паркету,
А всему научился
У людей задарма!
И, прищурясь, шатался
Я по белому свету
И на скользкой дорожке
Набирался ума!
А чужого, лишнего,
На меня навешано,
Слава нехорошая
Ходит по пятам!
Волюшка с неволюшкой
Круто перемешана,
Трепыхнулся, селезень, -
Ты уже и там!
Ну, конечно, не ангел,
Есть и в чем повиниться,
И бывает, когда я
Это сделать готов.
Но со всеми в расчете
И свободен, как птица.
С отпечатками крыльев
В картотеке ментов.
Ну, конечно, не ангел.
Как-то даже неловко
Строить бывшему вору
Из себя мужика!
Но махнула рукою
На меня уголовка,
И братва обещала
Не снимать с общака.
Елена Кореневская
АиФ, №19, октябрь 2003 г.
