СЕВЕРНАЯ ЗВЕЗДА (ОБ АРКАДИИ ЗВЕЗДИНЕ-СЕВЕРНОМ)
"ПЕСНИ АРКАДИЯ СЕВЕРНОГО - ЯВЛЕНИЕ БЫТА, А НЕ ИСКУССТВА..."
Покажите мне народ, у которого было бы
больше песен...
По Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок
заливаются бурлацкие песни.
Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси.
Под песни мечутся из рук в руки кирпичи,
и как грибы вырастают города. Под песни баб пеленается,
женится и хоронится русский человек.
Все дорожное: дворянство и недворянство, летит под песни ямщиков.
У Черного моря безбородый, смуглый, с смолистыми усами казак,
заряжая пищаль свою, поет старинную песню;
а там, на другом конце, верхом на плывущей льдине,
русский промышленник бьет острогой кита,
затягивая песню.
/Н. В. ГОГОЛЬ/
Помню, помню, помню я,
Как меня мать любила,
И не раз, и не два
Она мне так говорила:
"Не ходи на тот конец,
Не водись с ворами,
Рыжих не воруй колец -
Скуют кандалами!"
Не забуду мать родную
И отца-духарика...
/народная песня в исп.Аркадия СЕВЕРНОГО/
Этот удивительный, непревзойденный, незаслуженно забытый и до конца не оцененный певец, который своими песнями, своей приблатненной дворово-уличной манерой пения, своим неповторимым фирменно-хрипловатым, трогающим и раздирающим душу голосом, своим тембром специфической окраски, надрывными нотами и вибрациями и своей искренностью, вызывал у слушателей слезы. Когда гроб с его телом опускали в яму крематория, ребята, вопреки директивам кладбища, включили в его исполнении "Сладку ягоду"...
Аркадий Северный приближается к моему пониманию художника как лицедея: он над схваткой, он исполняет любые роли, он безбожник и убогий, он державинский раб и царь, поскольку является экземпляром тиража человечества и одновременно оригиналом. Эти мысли так или иначе я щедро рассыпал в своем романе "Так говорил Заратустра" и, когда сталкиваюсь с подобными мыслями у других художников, то восклицаю, что я не одинок в ниспровержении распятого. Это основа художественного творчества, вечного возвращения на круги своя. Сам гениальный Ницше, предчувствовавший конец прежних идеологий и религий (мы живем при этом конце и наблюдаем его), писал по этому поводу: "Иногда жизнь так складывается, что трудности достигают невероятных размеров: такова жизнь мыслителей; и когда об этом рассказывается, нужно слушать со вниманием, так как здесь можно узнать кое-что о возможностях жизни; слушая подобные рассказы, испытываешь счастье и чувствуешь себя сильней, проливается свет даже на жизнь потомков. Все здесь так полно изобретательности, осмысленности, отваги, отчаяния, все так преисполнено глубокой надежды, словно речь идет о путешествиях величайших кругосветных мореплавателей; и действительно, тут нечто сходное: тоже плавание по отдаленнейшим и опаснейшим областям жизни".
Есть одно большое искусство, общее, как некий континент, где поселяются бессмертные из всех родов, видов и жанров: и писатели, и режиссеры, и певцы, и художники, и фотомастера, и танцоры, и артисты, и скульпторы, и музыканты... И высшее счастье - раствориться песнею в народе, стать - без имени! - народной песней! А остальные - легальные, отмеченные вниманием временщиков-властей - разбрелись по своим кооперативным квартирам, чтобы жить и умереть в своем времени.
Аркадий Северный - с бессмертными! Все меркнет перед его голосом. Он не писал стихов, он не сочинял музыку (лишь импровизировал). Единственное его достояние - голос. О! Этот голос может всё! Ему неважно, что петь. Он может петь все, что угодно, что под руку подвернулось. Дайте ему Гимн Советского Союза, или передовицу "Правды", или любой другой текст, он так его исполнит, что слезами обольетесь!
Таким в литературе был Гоголь. Ему неважно было, что писать. Пушкин думал за него. И давал сюжеты. Гоголь просто исполнял, пел. Да так и нужно. Самое высокое художество лишено смысла. Оно не информирует и не отвечает на вопросы. Оно, как небо, просто есть.
Аркадий Северный затмевает бардов. Он умер в один год с Высоцким. В ночь с 11 на 12 апреля 1980 года. Его смерть прошла незаметно. Зато смерть Высоцкого, как известно, сотрясла всю Москву и окрестности до самого Нью-Йорка. Но поминки по ним были одинаковы - Олимпиада с улыбкой Мишки-косолапого, улетающего в небо Лужников. Высоцкий легализовался. Аркадий Северный вряд ли весь легализуется.
Гоп-со-смыком - это буду я,
Братцы посмотрите на меня:
Ремеслом я выбрал кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
И тюрьма скучает без меня...
Аркадий Северный (настоящая фамилия - Звездин) родился в Иваново 12 марта 1939 года. В детстве выучился играть на семиструнной гитаре. Первую запись сделал в 1963 году. В 1957 году поступил в Ленинградскую лесотехническую академию. В 1965 году начал работать в Союзэкспортлесе. В репертуаре его было более 1000 песен.
На сцену выходит щуплый, какой-то изможденный, чем-то похожий на раннего Юрия Никулина (например, в роли Клячкина в "Неподдающихся"), Аркадий Северный, и как бы вздох разочарования разносится в зале. Ждали-то гиганта, судя по могучему голосу. Но как только он начинает петь, или с приблатненной интонацией кое-что объяснять по ходу концерта, недоумение сразу смывается. Вот Аркадий Северный говорит, например, что "этот концерт одесской песни посвящен памяти безвременно ушедшего от нас Кости-аккордеониста..." И сразу в глазах встает сцена из гениального Василия Шукшина в "Калине красной", когда тюремный хор исполняет "Вечерний звон". А в группе, которая поет "бом-бом", выступают досрочно освобождающиеся.
Вечерний звон,
Бом-бом,
Вечерний звон,
Бом-бом!
Как много дум,
Бом-бом,
Наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом.
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз!
Бом-бом...
Далее Аркадий Северный комментирует: "В этом концерте меня сопровождает мой любимый ансамбль под названием "Четыре брата и лопата". Таким образом, представляю: Насува, Лева, Хайм и Абраша. А спросят, при чем же здесь лопата? А лопата - это я. Потому что перелопачиваю все одесские песни". Зал хохочет. Все понимают, что Аркадий Северный и ансамбль косят под евреев, что одесский блат - еврейский блат, а у Аркадия Северного на лице клеймо славянина.
Он должен был заглянуть в глаза правде, осознать свое принципиальное одиночество, заброшенность во вселенной, безразличной к его судьбе, понять, что не существует такой высшей силы, которая решила бы его проблемы за него. Аркадий Северный должен был принять на себя ответственность за самого себя и признать, что только собственными усилиями он может придать смысл своей жизни. Слушатель же никогда не перестает приходить в замешательство, удивляться и задаваться разными вопросами по поводу творчества Аркадия Северного. Самая поразительная черта Аркадия Северного - это невероятная глубина страсти.
Если я скажу, что вырос на подпольном, нелегальном искусстве, то это будет сущая правда. Подпольные театры и концерты, литературный самиздат, блатные песни на "костях" - рентгеновских пленках, и постоянные анекдоты. Легальное искусство почти всегда презиралось, или, чтобы помягче сказать, с трудом переносилось, или - еще точнее - не замечалось. Подпольными у нас были даже Битлы!
Русская культура - вообще странная культура. На поверхности - малая часть, под водой - основное, включая мат и табуированную лексику. Это истина. Но, как говорил Булгаков, "за знание истины ни денег не платят, ни пайка не дают". На мой взгляд, это результат подавления славянских верований иудейской (европейской) культурой. Но - запретный плод сладок, говорили сами же евреи, и, рано или поздно, тайное становится явным. К сожалению, лишь после смерти творцов.
Цензоры человечества (заурядные типы, чиновники всех мастей, партийцы всех партий без исключения, включая церковников) словно договорилось: врать, врать и еще раз врать. Детей приносят аисты, котлеты растут на дереве, уборные нужны для того, чтобы мыть руки перед едой и так далее. И блатные, в сущности, песни любители фиговых листков стали теперь именовать "шансоном".
Да не "шансон", а русские народные песни! Поскольку полстраны сидело (и при царях, и при Советах), а полстраны охраняло. И крепостной была страна еще сто лет назад...
Сбреют длинный волос твой
Аж по самой шее,
Поведет тебя конвой
По матушке-Расее!
Будут все тогда смеяться,
Над тобою хохотать,
Сердце кровью обливаться,
И на нарах будешь спать!
Помню, помню, помню я,
Как меня мать любила,
И не раз, и не два
Она мне так говорила:
"Не ходи на тот конец,
Не водись с ворами,
Рыжих не воруй колец -
Скуют кандалами!"
Не забуду мать родную
И отца-духарика...
Блатная речь предназначена для интимного общения, к тому же такого, чтобы в нее не вник посторонний. Естественно, жаргон перегружен терминами ремесла. Это общая особенность всякого профессионального жаргона. Но если иные жаргоны - заводские, моряцкие, горняцкие, научный и т. д. - придумывают для своих операций, инструментов и понятий новые слова, то блатной язык применяет метод наивней и примитивней - он переиначивает известные слова. Так появляются орел (сердце), балда (луна), бацилла (масло), волына (ружье), букет (набор статей), туз (задница), гроб (сундук), генерал (сифилис), гад, мусор, мент (милиционер), замазка (проигрыш), свист (болтовня), копыто (нога), лапа (взятка), кукла (подделка), лоб (здоровяк), медведь (сейф), мелодия (милиция), угол (чемодан) и т. д. Словотворчество характерно для блатного языка.
Намек является важнейшим элементом речи и часто поминаемое многозначительное словечко "понял" становится чем-то вроде тире или восклицательного знака, обращающего внимание слушателя на тайный смысл речи, полностью не выраженной даже кодированными терминами. Подтекст, подспудность речи становится нормой. Любителям двойного течения речи нашлось бы много любопытного в разговорах воров и даже лагерных придурков.
В блатном жаргоне слова переиначиваются. Но не хаотично, а согласно определенной логике: дымок - табак, соединение по дыму; корова - осужденный на съедение беглец: и то, и другое - мясо; котел - голова, сходство формы; лепить - придумывать: сходство в том, что рассказчик не описывает реальный факт, а лепит фантастическую конструкцию; клюка - церковь, у церкви масса старух с клюками; огонек - обессиленный, в том и в другом случае дунь - погаснет; пришить бороду - обмануть, гримировка - форма обмана; сопатка - нос, кодировка по сопению; стукач - доносчик: доносчику надо постучаться в дверь камеры, чтобы его привели к "куму" на доклад; угол - чемодан: чемоданы, как известно, угловаты. И т. д...
В качестве определяющего признака слова берется какая-то зримая, обоняемая, ощущаемая черта. Абстрактное представление для кодировки не годится, за очень редкими исключениями (напр., центр - хорошая вещь, заслуживающая того, чтобы ее украли). Благодаря такому отбору язык делается образным, он рельефно изображает то, о чем говорится. Напр.: туз - задница, селедка - галстук, серьга - висячий замок, стукач - доносчик, фары - глаза, грабки - руки, ботало - язык, попка - охранник. Блатной жаргон придает утратившим конкретность словам их былую вещественность, они становятся яркими, в них реально совершается отстранение, о котором мечтает каждый писатель - вероятно, в этой возобновившейся первозданной картинности слова, в его яркости, в его меткости и таится добрая доля очарования, какое он явил для молодежи. В этом языке мыслят картинами, признаками, чертами, а не абстракциями - он апеллирует к чувству, а лишь через него - к разуму: логика дикаря или ребенка.
В мировой литературе обильно расписан аристократизм воров, их товарищество, взаимная выручка, верность воровскому долгу и т. п. Но писали о ворах отнюдь не воры. Ручаюсь, что авторы Бени-Криков, Васек-Пеплов, Костей-капитанов ни разу не залезали своей рукой в карман ближнего своего. И сомневаюсь, что они распутывали тайны в реальных малинах и ховирах (хотя их описание, вероятно, ближе других к истине).
Любопытно наблюдать, как воры знакомятся (по их слову - обнюхиваются). Они окидывают один другого подозрительным взглядом, долго допытываются: "А Ваську Фиксатого знаешь? А Мишку Косого? А Толика Лихоборского? С Генкой Гундосым сидел? С дядей Костей дохнули (спали) рядом, - кореши?" Это не только вручение визитных карточек, но и выяснение многообразия связей с кодлой, и установление масштабов мщения, которое обрушится на нового знакомого в случае предательства - чем выше ранг вора, тем злей покарают его измену.
Народное - это значит то, что не подлежит цензуре, исполняется, читается, слушается без разрешения властей! Садятся за стол русские люди, наливают по стакану и поют:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах...
И никто не говорит:
- Ребята, погодите петь. Я сейчас схожу в цензуру (или в правительство) и спрошу, можно ли нам за столом петь?
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Острогрудые челны.
На переднем Стенька Разин,
Обнявшись, сидит с княжной,
Свадьбу новую справляет
Он веселый и хмельной...
Народная блатная-хороводная о бандюге Стеньке Разине! И поем, между прочим, без разрешения. И пишу я всегда без разрешения. А более десяти лет и печатаю без разрешения. А читаю всю жизнь без разрешения. В этой связи полезно вспомнить, что установка на личностное, возникающая благодаря вопросу о личностной обусловленности творческого процесса, неприменима к художественному произведению как таковому, потому что искусство представляет собой надличностное явление. Другими словами, настоящее искусство - народно, или природно, поскольку произведение в душе художника есть сила природы. А природа, вернусь к сказанному выше, цензурируется бездарностями, то есть теми, кого природа не одарила творческими началами.
Ибо всё - есть природа!
Когда б имел златые горы
И реки полные вина,
Все отдал бы за ласки, взоры,
Чтоб ты владела мной одна...
Тут я подхожу к самому главному в настоящем (народном) искусстве - к архетипу. Чтобы сказать проще, архетип является мифической привязанностью человека к родной земле (почве). Свое - это счастье, чужеродное - беда. Определяется это сразу, чувственно, как радость, любовь или страх, на подсознательном уровне, без интеллектуальной изворотливости неукорененных, типа перекати-поле людей. Характер человека - это судьба. Черты характера определяют, какого рода идеи выбирает человек, а также силу их воздействия на него. У Аркадия Северного, смею сказать, был характер праздничный, загульный, без тормозов, народный. Он умел и хотел выступать.
Только выступать!
Поэтому был не понят семьей, ушел, хлопнув дверью и ничего не взяв. Мог ночевать в таксомоторном парке, откуда его не отпускали шофера и слесаря, для которых он пел. Он весь был отдан песне, и поэтому не был понят близкими. Нет пророка в своей семье, подъезде, доме и на своей улице, включая Отечество. Тяжелейшая участь выпала Аркадию Северному - пить и петь, или, наоборот, петь и пить. Это горе и восторг, это воля и тюрьма.
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно.
Дни и ночи часовые,
Да э-эх!
Стерегут мое окно...
Чтобы реализовать свои силы, Аркадий Северный понимал, каковы они, как и для чего они должны применяться. Продуктивность его означает, что он ощущает себя неким воплощением своих сил и при этом как бы "актером"; т. е. он чувствует себя чем-то единым со своими силами (другими словами, он есть то, что есть его силы) и в то же время, что они не скрывают его, как маски, и не отчуждаются, как маски, от него.
Идеологии и концептуальные схемы в значительной степени утратили свою привлекательность; традиционные клише типа "правые - левые", "коммунизм - капитализм" потеряли свое значение. Люди ищут новые ориентиры, новую философию, отдающую приоритет жизни, как физической, так и духовной, а не смерти.
У нас наблюдается все возрастающая поляризация между приверженцами силы, "закона и порядка", бюрократических методов и, в конечном счете, не-жизни и теми, кто жаждет жизни, нового отношения к ней вместо готовых схем, выполненных под копирку.
К порядку призывала и знакомая подруга Аркадия Северного, у которой он часто бывал, Софья Калятина. Она его уличала в слабоволии, даже в полном отсутствии воли. Это довольно-таки распространенная точка зрения на художника со стороны простых смертных. Мол, будьте как мы, и все будет в порядке. Какое глубокое заблуждение. Чехов на этот счет написал рассказ "Черный монах", где окружающие так же хотят вылечить вдохновенного, озаренного, ненормального с их точки зрения человека. Но лечение убивает восторг, галлюцинации, проникновение в запредельное.
Еще один пример можно привести из выдающегося фильма Михаила Козакова "Покровские ворота", где куплетист Соев, в исполнении артиста Моргунова, на вопрос Костика, почему он не пишет настоящие вещи, как Грибоедов, отвечает, что "тот плохо кончил". Типичный аргумент конформистов из художественной среды, которой настоящий художник просто чужд.
Я заметил, что, сколько ни пью,
все равно выхожу из запоя.
Я заметил, что нас было двое.
Я еще постою на краю...
Можно бант завязать - на звезде.
И стихи напечатать любые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
и деревья стоят голубые...
Эти строки, мною чрезвычайно любимые, из Александра Ерёменко. Есть такой на Патриарших прудах поэт, о котором я писал отдельно в "Книжном обозрении". Вот они какие, выдающиеся современники, пишущие исключительно на русском языке, по-русски, да еще с рифмами, да еще с ритмами, со стопами, со строфами... Стакан влындят и пишут... На магнитофонах уже звучали русские свободные песни неподражаемого Петра Лещенко, и особенно его "Чубчик":
Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
Развевайся чубчик по ветру!
Раньше, чубчик, я тебя любила,
А теперь забыть я не могу.
Потом пошли по сути своей блатные, но приглаженные для публики, песни Визбора, Кима, Городницкого, Матвеевой, Галича, Окуджавы. Но они были в большей степени уловкой, а песни Аркадия Северного - в большей степени жизнью. И не так уж неправ был тот критик, который однажды высокомерно изрек: "Песни Аркадия Северного - явление быта, а не искусства". Только он это говорил со знаком минус, а время показало, что говорить об этом надо со знаком плюс. И, конечно, не только "быт" имея в виду. Но и быт тоже. Несомненно. Ведь тогда, в начале "магнитофонной эры", очень многие покупали магнитофон именно для того, чтобы слушать у себя дома "подпольное". И, прежде всего - блат.
Потребность в жанре, который позже назовут "авторской песней", оказалась чрезвычайно велика. Ведь, как справедливо заметил уже в 1967 году композитор В. Гаврилин, "от профессионалов ускользнул целый мир человеческих чувств, целая сложившаяся в обществе психология". Вот это и пыталась уловить - то более, то менее успешно - "авторская песня". Термин этот появился много позднее, и связан он с творчеством Евгения Бачурина и Владимира Высоцкого. Но само это явление (эстрадный исполнитель поэтического произведения, им же самим положенного на музыку), столь широко распространенное, например, во Франции, было давно известно в русской культуре, стоит вспомнить хотя бы песни Александра Вертинского. Аркадий Северный не изобрел новый жанр, как это показалось некоторым его современникам, но уже широко бытующую, прежде всего, в народной среде "застольную песню" поднял сразу на несколько порядков, на иной уровень, тем самым, переведя ее в некое новое качество.
Причем, как оказалось, это относится к его искреннему и проникновенному исполнению, к его столь богатому тембровыми оттенками голосу, гибкому, выразительному, так много говорящему слушателю не только о том, что поется, но и о том, кто поет...
"Я помню себя пяти лет, - писал Шаляпин. - Темным вечером осени я сижу на полатях у мельника Тихона Карповича, в деревне Ометовой, около Казани, за Суконной слободой. Жена мельника, Кирилловна, моя мать и две-три соседки прядут пряжу в полутемной комнате, освещенной неровным, неярким светом лучины... Дождь шумит за окнами; в трубе вздыхает ветер. Прядут женщины, тихонько рассказывая друг другу страшные истории... Вслед за рассказами женщины под жужжание веретен начинали петь заунывные песни о белых, пушистых снегах, о девичьей тоске и о лучинушке, жалуясь, что она неясно горит. Под грустные слова песни душа моя тихонько грезила о чем-то".
"Волга очаровала меня, когда я увидел и почувствовал невыразимую спокойную красоту царицы-реки", - писал он в своих воспоминаниях. Однако надежды на то, что жизнь в Астрахани будет легче, чем в Казани, не оправдались. И здесь были нужда, поиски работы, поденщина. В конце концов, родители отпустили Федора попытать счастья, и он поплыл обратно в Казань, зарабатывая на проезд то крючником, то грузчиком, то писарем. Долгими часами наблюдал Федор "за бойкой, неустанной работой сотен людей. Огромными лебедями проплывали пароходы. Крючники... пели "Дубинушку"". "За это путешествие я впервые пожил среди поволжского народа, немножко присмотрелся к нему. Народ показался мне "со всячинкой", но все-таки хороший народ, веселый, добродушный".
В 1901 году Шаляпин пел в Нижнем Новгороде. Гастроли проходили в Ярмарочном театре. На одном из представлений присутствовал Максим Горький. Писатель пришел к певцу за кулисы. "Мы еще тогда не были знакомы. Он спросил меня, правда ли, что я также из "нашего брата Исакия" (так называют в России бродяжническую братию). Я сказал, что да. Разговорившись, мы узнали, что когда-то работали бок о бок; в Саратове были грузчиками на баржах, в Казани, где я сапожничал, а он был пекарем... Обнялись мы тут с ним и расцеловались". "Это была моя первая встреча с Горьким, и в этот вечер между нами завязалась долгая, горячая, искренняя дружба", - вспоминал певец. Все дни, проведенные Шаляпиным в Нижнем, он не разлучался с Горьким. Они гуляли но городу, говорили, вспоминая свои юношеские впечатления, фотографировались.
Я к тому подробно вспомнил Шаляпина, чтобы лишний раз подчеркнуть народность таланта. Такие всегда будут тем, что они есть: ослепительно ярким криком на весь мир: вот она - Русь, вот каков ее народ!
Этой народностью был напитан и Аркадий Северный.
Помню двор занесенный,
Снегом белым, пушистым.
Ты стояла у дверцы голубого такси.
У тебя на ресницах
Серебрились снежинки
Взгляд усталый и нежный
Говорил о любви...
Невский проспект. Гороховая улица. Раскольников с топором под пальто. Ленинград. Балтика. Московский вокзал. Рюмочная на Садовой. Михайловский замок. Нева. Адмиралтейство. Ленин... Но более ядовито-знаменито мандельштамовское:
Я вернулся в мой город,
знакомый до слез,
До прожилок,
до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда -
так глотай же скорей,
Рыбий жир ленинградских
речных фонарей...
Призываю вернуть городу на Неве исконно-народное имя - Ленинград!
И словно в ответку, Аркадий Северный надрывно-хрипло сбацал на стихи Владимира Раменского(?):
Через крыши высотных домов,
Сквозь проспектов прямую нить
Вижу город в дыму облаков,
Без которого мне не жить.
Не нужны мне бульвары Москвы,
И Одессы роскошный вид,
Лишь бы видеть брегов Невы
Летним солнцем согретый гранит...
Надежда - это решающий элемент в любой попытке осуществить социальные изменения в направлении большей жизненности, осознанности и разума. Но суть надежды зачастую понимают неверно и путают с установками, не имеющими ничего общего с надеждой, а то и прямо противоположными ей.
Что же значит "надеяться"?
Не в том ли дело, что объект надежды - не вещь, а более полная жизнь, состояние большей жизненности, освобождение от вечной скуки, или, говоря языком попов, спасение, а применяя политический термин, революция? Действительно, такого рода ожидание могло бы стать надеждой, если только оно не характеризуется внутренней пассивностью, когда "ожидание чего-то" длится до тех пор, пока надежда не превратится в фактическое прикрытие покорности, в идеологию покорности.
Время и будущее становятся центральной категорией такого вида надежды. С настоящим не связываются никакие ожидания.
Представление о том, что история рассудит, что хорошо, что плохо, где добро, где зло, - это прямое продолжение социалистического поклонения будущим поколениям. Это полная противоположность позиции Аркадия Северного, всею жизнью своею говорившего, что история есть ничто и не делает ничего, но человек - вот кто существует и кто делает. Мнение же конформистов о том, что люди суть продукты обстоятельств и измененного воспитания, - эти умники забывают, что обстоятельства изменяются смелыми людьми, такими как Аркадий Северный, и что воспитатели сами должны быть воспитаны.
Поклонение будущему - это поклонение смерти.
Ночь тьмой окутала
Бульвары и парки Москвы,
А из Сокольников
Пьяненький тащишся ты...
Ежемесячный литературный журнал "НАША УЛИЦА", № 2-2002
автор Юрий Кувалдин
Покажите мне народ, у которого было бы
больше песен...
По Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок
заливаются бурлацкие песни.
Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси.
Под песни мечутся из рук в руки кирпичи,
и как грибы вырастают города. Под песни баб пеленается,
женится и хоронится русский человек.
Все дорожное: дворянство и недворянство, летит под песни ямщиков.
У Черного моря безбородый, смуглый, с смолистыми усами казак,
заряжая пищаль свою, поет старинную песню;
а там, на другом конце, верхом на плывущей льдине,
русский промышленник бьет острогой кита,
затягивая песню.
/Н. В. ГОГОЛЬ/
Помню, помню, помню я,
Как меня мать любила,
И не раз, и не два
Она мне так говорила:
"Не ходи на тот конец,
Не водись с ворами,
Рыжих не воруй колец -
Скуют кандалами!"
Не забуду мать родную
И отца-духарика...
/народная песня в исп.Аркадия СЕВЕРНОГО/
Этот удивительный, непревзойденный, незаслуженно забытый и до конца не оцененный певец, который своими песнями, своей приблатненной дворово-уличной манерой пения, своим неповторимым фирменно-хрипловатым, трогающим и раздирающим душу голосом, своим тембром специфической окраски, надрывными нотами и вибрациями и своей искренностью, вызывал у слушателей слезы. Когда гроб с его телом опускали в яму крематория, ребята, вопреки директивам кладбища, включили в его исполнении "Сладку ягоду"...
Аркадий Северный приближается к моему пониманию художника как лицедея: он над схваткой, он исполняет любые роли, он безбожник и убогий, он державинский раб и царь, поскольку является экземпляром тиража человечества и одновременно оригиналом. Эти мысли так или иначе я щедро рассыпал в своем романе "Так говорил Заратустра" и, когда сталкиваюсь с подобными мыслями у других художников, то восклицаю, что я не одинок в ниспровержении распятого. Это основа художественного творчества, вечного возвращения на круги своя. Сам гениальный Ницше, предчувствовавший конец прежних идеологий и религий (мы живем при этом конце и наблюдаем его), писал по этому поводу: "Иногда жизнь так складывается, что трудности достигают невероятных размеров: такова жизнь мыслителей; и когда об этом рассказывается, нужно слушать со вниманием, так как здесь можно узнать кое-что о возможностях жизни; слушая подобные рассказы, испытываешь счастье и чувствуешь себя сильней, проливается свет даже на жизнь потомков. Все здесь так полно изобретательности, осмысленности, отваги, отчаяния, все так преисполнено глубокой надежды, словно речь идет о путешествиях величайших кругосветных мореплавателей; и действительно, тут нечто сходное: тоже плавание по отдаленнейшим и опаснейшим областям жизни".
Есть одно большое искусство, общее, как некий континент, где поселяются бессмертные из всех родов, видов и жанров: и писатели, и режиссеры, и певцы, и художники, и фотомастера, и танцоры, и артисты, и скульпторы, и музыканты... И высшее счастье - раствориться песнею в народе, стать - без имени! - народной песней! А остальные - легальные, отмеченные вниманием временщиков-властей - разбрелись по своим кооперативным квартирам, чтобы жить и умереть в своем времени.
Аркадий Северный - с бессмертными! Все меркнет перед его голосом. Он не писал стихов, он не сочинял музыку (лишь импровизировал). Единственное его достояние - голос. О! Этот голос может всё! Ему неважно, что петь. Он может петь все, что угодно, что под руку подвернулось. Дайте ему Гимн Советского Союза, или передовицу "Правды", или любой другой текст, он так его исполнит, что слезами обольетесь!
Таким в литературе был Гоголь. Ему неважно было, что писать. Пушкин думал за него. И давал сюжеты. Гоголь просто исполнял, пел. Да так и нужно. Самое высокое художество лишено смысла. Оно не информирует и не отвечает на вопросы. Оно, как небо, просто есть.
Аркадий Северный затмевает бардов. Он умер в один год с Высоцким. В ночь с 11 на 12 апреля 1980 года. Его смерть прошла незаметно. Зато смерть Высоцкого, как известно, сотрясла всю Москву и окрестности до самого Нью-Йорка. Но поминки по ним были одинаковы - Олимпиада с улыбкой Мишки-косолапого, улетающего в небо Лужников. Высоцкий легализовался. Аркадий Северный вряд ли весь легализуется.
Гоп-со-смыком - это буду я,
Братцы посмотрите на меня:
Ремеслом я выбрал кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
И тюрьма скучает без меня...
Аркадий Северный (настоящая фамилия - Звездин) родился в Иваново 12 марта 1939 года. В детстве выучился играть на семиструнной гитаре. Первую запись сделал в 1963 году. В 1957 году поступил в Ленинградскую лесотехническую академию. В 1965 году начал работать в Союзэкспортлесе. В репертуаре его было более 1000 песен.
На сцену выходит щуплый, какой-то изможденный, чем-то похожий на раннего Юрия Никулина (например, в роли Клячкина в "Неподдающихся"), Аркадий Северный, и как бы вздох разочарования разносится в зале. Ждали-то гиганта, судя по могучему голосу. Но как только он начинает петь, или с приблатненной интонацией кое-что объяснять по ходу концерта, недоумение сразу смывается. Вот Аркадий Северный говорит, например, что "этот концерт одесской песни посвящен памяти безвременно ушедшего от нас Кости-аккордеониста..." И сразу в глазах встает сцена из гениального Василия Шукшина в "Калине красной", когда тюремный хор исполняет "Вечерний звон". А в группе, которая поет "бом-бом", выступают досрочно освобождающиеся.
Вечерний звон,
Бом-бом,
Вечерний звон,
Бом-бом!
Как много дум,
Бом-бом,
Наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом.
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз!
Бом-бом...
Далее Аркадий Северный комментирует: "В этом концерте меня сопровождает мой любимый ансамбль под названием "Четыре брата и лопата". Таким образом, представляю: Насува, Лева, Хайм и Абраша. А спросят, при чем же здесь лопата? А лопата - это я. Потому что перелопачиваю все одесские песни". Зал хохочет. Все понимают, что Аркадий Северный и ансамбль косят под евреев, что одесский блат - еврейский блат, а у Аркадия Северного на лице клеймо славянина.
Он должен был заглянуть в глаза правде, осознать свое принципиальное одиночество, заброшенность во вселенной, безразличной к его судьбе, понять, что не существует такой высшей силы, которая решила бы его проблемы за него. Аркадий Северный должен был принять на себя ответственность за самого себя и признать, что только собственными усилиями он может придать смысл своей жизни. Слушатель же никогда не перестает приходить в замешательство, удивляться и задаваться разными вопросами по поводу творчества Аркадия Северного. Самая поразительная черта Аркадия Северного - это невероятная глубина страсти.
Если я скажу, что вырос на подпольном, нелегальном искусстве, то это будет сущая правда. Подпольные театры и концерты, литературный самиздат, блатные песни на "костях" - рентгеновских пленках, и постоянные анекдоты. Легальное искусство почти всегда презиралось, или, чтобы помягче сказать, с трудом переносилось, или - еще точнее - не замечалось. Подпольными у нас были даже Битлы!
Русская культура - вообще странная культура. На поверхности - малая часть, под водой - основное, включая мат и табуированную лексику. Это истина. Но, как говорил Булгаков, "за знание истины ни денег не платят, ни пайка не дают". На мой взгляд, это результат подавления славянских верований иудейской (европейской) культурой. Но - запретный плод сладок, говорили сами же евреи, и, рано или поздно, тайное становится явным. К сожалению, лишь после смерти творцов.
Цензоры человечества (заурядные типы, чиновники всех мастей, партийцы всех партий без исключения, включая церковников) словно договорилось: врать, врать и еще раз врать. Детей приносят аисты, котлеты растут на дереве, уборные нужны для того, чтобы мыть руки перед едой и так далее. И блатные, в сущности, песни любители фиговых листков стали теперь именовать "шансоном".
Да не "шансон", а русские народные песни! Поскольку полстраны сидело (и при царях, и при Советах), а полстраны охраняло. И крепостной была страна еще сто лет назад...
Сбреют длинный волос твой
Аж по самой шее,
Поведет тебя конвой
По матушке-Расее!
Будут все тогда смеяться,
Над тобою хохотать,
Сердце кровью обливаться,
И на нарах будешь спать!
Помню, помню, помню я,
Как меня мать любила,
И не раз, и не два
Она мне так говорила:
"Не ходи на тот конец,
Не водись с ворами,
Рыжих не воруй колец -
Скуют кандалами!"
Не забуду мать родную
И отца-духарика...
Блатная речь предназначена для интимного общения, к тому же такого, чтобы в нее не вник посторонний. Естественно, жаргон перегружен терминами ремесла. Это общая особенность всякого профессионального жаргона. Но если иные жаргоны - заводские, моряцкие, горняцкие, научный и т. д. - придумывают для своих операций, инструментов и понятий новые слова, то блатной язык применяет метод наивней и примитивней - он переиначивает известные слова. Так появляются орел (сердце), балда (луна), бацилла (масло), волына (ружье), букет (набор статей), туз (задница), гроб (сундук), генерал (сифилис), гад, мусор, мент (милиционер), замазка (проигрыш), свист (болтовня), копыто (нога), лапа (взятка), кукла (подделка), лоб (здоровяк), медведь (сейф), мелодия (милиция), угол (чемодан) и т. д. Словотворчество характерно для блатного языка.
Намек является важнейшим элементом речи и часто поминаемое многозначительное словечко "понял" становится чем-то вроде тире или восклицательного знака, обращающего внимание слушателя на тайный смысл речи, полностью не выраженной даже кодированными терминами. Подтекст, подспудность речи становится нормой. Любителям двойного течения речи нашлось бы много любопытного в разговорах воров и даже лагерных придурков.
В блатном жаргоне слова переиначиваются. Но не хаотично, а согласно определенной логике: дымок - табак, соединение по дыму; корова - осужденный на съедение беглец: и то, и другое - мясо; котел - голова, сходство формы; лепить - придумывать: сходство в том, что рассказчик не описывает реальный факт, а лепит фантастическую конструкцию; клюка - церковь, у церкви масса старух с клюками; огонек - обессиленный, в том и в другом случае дунь - погаснет; пришить бороду - обмануть, гримировка - форма обмана; сопатка - нос, кодировка по сопению; стукач - доносчик: доносчику надо постучаться в дверь камеры, чтобы его привели к "куму" на доклад; угол - чемодан: чемоданы, как известно, угловаты. И т. д...
В качестве определяющего признака слова берется какая-то зримая, обоняемая, ощущаемая черта. Абстрактное представление для кодировки не годится, за очень редкими исключениями (напр., центр - хорошая вещь, заслуживающая того, чтобы ее украли). Благодаря такому отбору язык делается образным, он рельефно изображает то, о чем говорится. Напр.: туз - задница, селедка - галстук, серьга - висячий замок, стукач - доносчик, фары - глаза, грабки - руки, ботало - язык, попка - охранник. Блатной жаргон придает утратившим конкретность словам их былую вещественность, они становятся яркими, в них реально совершается отстранение, о котором мечтает каждый писатель - вероятно, в этой возобновившейся первозданной картинности слова, в его яркости, в его меткости и таится добрая доля очарования, какое он явил для молодежи. В этом языке мыслят картинами, признаками, чертами, а не абстракциями - он апеллирует к чувству, а лишь через него - к разуму: логика дикаря или ребенка.
В мировой литературе обильно расписан аристократизм воров, их товарищество, взаимная выручка, верность воровскому долгу и т. п. Но писали о ворах отнюдь не воры. Ручаюсь, что авторы Бени-Криков, Васек-Пеплов, Костей-капитанов ни разу не залезали своей рукой в карман ближнего своего. И сомневаюсь, что они распутывали тайны в реальных малинах и ховирах (хотя их описание, вероятно, ближе других к истине).
Любопытно наблюдать, как воры знакомятся (по их слову - обнюхиваются). Они окидывают один другого подозрительным взглядом, долго допытываются: "А Ваську Фиксатого знаешь? А Мишку Косого? А Толика Лихоборского? С Генкой Гундосым сидел? С дядей Костей дохнули (спали) рядом, - кореши?" Это не только вручение визитных карточек, но и выяснение многообразия связей с кодлой, и установление масштабов мщения, которое обрушится на нового знакомого в случае предательства - чем выше ранг вора, тем злей покарают его измену.
Народное - это значит то, что не подлежит цензуре, исполняется, читается, слушается без разрешения властей! Садятся за стол русские люди, наливают по стакану и поют:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах...
И никто не говорит:
- Ребята, погодите петь. Я сейчас схожу в цензуру (или в правительство) и спрошу, можно ли нам за столом петь?
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Острогрудые челны.
На переднем Стенька Разин,
Обнявшись, сидит с княжной,
Свадьбу новую справляет
Он веселый и хмельной...
Народная блатная-хороводная о бандюге Стеньке Разине! И поем, между прочим, без разрешения. И пишу я всегда без разрешения. А более десяти лет и печатаю без разрешения. А читаю всю жизнь без разрешения. В этой связи полезно вспомнить, что установка на личностное, возникающая благодаря вопросу о личностной обусловленности творческого процесса, неприменима к художественному произведению как таковому, потому что искусство представляет собой надличностное явление. Другими словами, настоящее искусство - народно, или природно, поскольку произведение в душе художника есть сила природы. А природа, вернусь к сказанному выше, цензурируется бездарностями, то есть теми, кого природа не одарила творческими началами.
Ибо всё - есть природа!
Когда б имел златые горы
И реки полные вина,
Все отдал бы за ласки, взоры,
Чтоб ты владела мной одна...
Тут я подхожу к самому главному в настоящем (народном) искусстве - к архетипу. Чтобы сказать проще, архетип является мифической привязанностью человека к родной земле (почве). Свое - это счастье, чужеродное - беда. Определяется это сразу, чувственно, как радость, любовь или страх, на подсознательном уровне, без интеллектуальной изворотливости неукорененных, типа перекати-поле людей. Характер человека - это судьба. Черты характера определяют, какого рода идеи выбирает человек, а также силу их воздействия на него. У Аркадия Северного, смею сказать, был характер праздничный, загульный, без тормозов, народный. Он умел и хотел выступать.
Только выступать!
Поэтому был не понят семьей, ушел, хлопнув дверью и ничего не взяв. Мог ночевать в таксомоторном парке, откуда его не отпускали шофера и слесаря, для которых он пел. Он весь был отдан песне, и поэтому не был понят близкими. Нет пророка в своей семье, подъезде, доме и на своей улице, включая Отечество. Тяжелейшая участь выпала Аркадию Северному - пить и петь, или, наоборот, петь и пить. Это горе и восторг, это воля и тюрьма.
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно.
Дни и ночи часовые,
Да э-эх!
Стерегут мое окно...
Чтобы реализовать свои силы, Аркадий Северный понимал, каковы они, как и для чего они должны применяться. Продуктивность его означает, что он ощущает себя неким воплощением своих сил и при этом как бы "актером"; т. е. он чувствует себя чем-то единым со своими силами (другими словами, он есть то, что есть его силы) и в то же время, что они не скрывают его, как маски, и не отчуждаются, как маски, от него.
Идеологии и концептуальные схемы в значительной степени утратили свою привлекательность; традиционные клише типа "правые - левые", "коммунизм - капитализм" потеряли свое значение. Люди ищут новые ориентиры, новую философию, отдающую приоритет жизни, как физической, так и духовной, а не смерти.
У нас наблюдается все возрастающая поляризация между приверженцами силы, "закона и порядка", бюрократических методов и, в конечном счете, не-жизни и теми, кто жаждет жизни, нового отношения к ней вместо готовых схем, выполненных под копирку.
К порядку призывала и знакомая подруга Аркадия Северного, у которой он часто бывал, Софья Калятина. Она его уличала в слабоволии, даже в полном отсутствии воли. Это довольно-таки распространенная точка зрения на художника со стороны простых смертных. Мол, будьте как мы, и все будет в порядке. Какое глубокое заблуждение. Чехов на этот счет написал рассказ "Черный монах", где окружающие так же хотят вылечить вдохновенного, озаренного, ненормального с их точки зрения человека. Но лечение убивает восторг, галлюцинации, проникновение в запредельное.
Еще один пример можно привести из выдающегося фильма Михаила Козакова "Покровские ворота", где куплетист Соев, в исполнении артиста Моргунова, на вопрос Костика, почему он не пишет настоящие вещи, как Грибоедов, отвечает, что "тот плохо кончил". Типичный аргумент конформистов из художественной среды, которой настоящий художник просто чужд.
Я заметил, что, сколько ни пью,
все равно выхожу из запоя.
Я заметил, что нас было двое.
Я еще постою на краю...
Можно бант завязать - на звезде.
И стихи напечатать любые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
и деревья стоят голубые...
Эти строки, мною чрезвычайно любимые, из Александра Ерёменко. Есть такой на Патриарших прудах поэт, о котором я писал отдельно в "Книжном обозрении". Вот они какие, выдающиеся современники, пишущие исключительно на русском языке, по-русски, да еще с рифмами, да еще с ритмами, со стопами, со строфами... Стакан влындят и пишут... На магнитофонах уже звучали русские свободные песни неподражаемого Петра Лещенко, и особенно его "Чубчик":
Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
Развевайся чубчик по ветру!
Раньше, чубчик, я тебя любила,
А теперь забыть я не могу.
Потом пошли по сути своей блатные, но приглаженные для публики, песни Визбора, Кима, Городницкого, Матвеевой, Галича, Окуджавы. Но они были в большей степени уловкой, а песни Аркадия Северного - в большей степени жизнью. И не так уж неправ был тот критик, который однажды высокомерно изрек: "Песни Аркадия Северного - явление быта, а не искусства". Только он это говорил со знаком минус, а время показало, что говорить об этом надо со знаком плюс. И, конечно, не только "быт" имея в виду. Но и быт тоже. Несомненно. Ведь тогда, в начале "магнитофонной эры", очень многие покупали магнитофон именно для того, чтобы слушать у себя дома "подпольное". И, прежде всего - блат.
Потребность в жанре, который позже назовут "авторской песней", оказалась чрезвычайно велика. Ведь, как справедливо заметил уже в 1967 году композитор В. Гаврилин, "от профессионалов ускользнул целый мир человеческих чувств, целая сложившаяся в обществе психология". Вот это и пыталась уловить - то более, то менее успешно - "авторская песня". Термин этот появился много позднее, и связан он с творчеством Евгения Бачурина и Владимира Высоцкого. Но само это явление (эстрадный исполнитель поэтического произведения, им же самим положенного на музыку), столь широко распространенное, например, во Франции, было давно известно в русской культуре, стоит вспомнить хотя бы песни Александра Вертинского. Аркадий Северный не изобрел новый жанр, как это показалось некоторым его современникам, но уже широко бытующую, прежде всего, в народной среде "застольную песню" поднял сразу на несколько порядков, на иной уровень, тем самым, переведя ее в некое новое качество.
Причем, как оказалось, это относится к его искреннему и проникновенному исполнению, к его столь богатому тембровыми оттенками голосу, гибкому, выразительному, так много говорящему слушателю не только о том, что поется, но и о том, кто поет...
"Я помню себя пяти лет, - писал Шаляпин. - Темным вечером осени я сижу на полатях у мельника Тихона Карповича, в деревне Ометовой, около Казани, за Суконной слободой. Жена мельника, Кирилловна, моя мать и две-три соседки прядут пряжу в полутемной комнате, освещенной неровным, неярким светом лучины... Дождь шумит за окнами; в трубе вздыхает ветер. Прядут женщины, тихонько рассказывая друг другу страшные истории... Вслед за рассказами женщины под жужжание веретен начинали петь заунывные песни о белых, пушистых снегах, о девичьей тоске и о лучинушке, жалуясь, что она неясно горит. Под грустные слова песни душа моя тихонько грезила о чем-то".
"Волга очаровала меня, когда я увидел и почувствовал невыразимую спокойную красоту царицы-реки", - писал он в своих воспоминаниях. Однако надежды на то, что жизнь в Астрахани будет легче, чем в Казани, не оправдались. И здесь были нужда, поиски работы, поденщина. В конце концов, родители отпустили Федора попытать счастья, и он поплыл обратно в Казань, зарабатывая на проезд то крючником, то грузчиком, то писарем. Долгими часами наблюдал Федор "за бойкой, неустанной работой сотен людей. Огромными лебедями проплывали пароходы. Крючники... пели "Дубинушку"". "За это путешествие я впервые пожил среди поволжского народа, немножко присмотрелся к нему. Народ показался мне "со всячинкой", но все-таки хороший народ, веселый, добродушный".
В 1901 году Шаляпин пел в Нижнем Новгороде. Гастроли проходили в Ярмарочном театре. На одном из представлений присутствовал Максим Горький. Писатель пришел к певцу за кулисы. "Мы еще тогда не были знакомы. Он спросил меня, правда ли, что я также из "нашего брата Исакия" (так называют в России бродяжническую братию). Я сказал, что да. Разговорившись, мы узнали, что когда-то работали бок о бок; в Саратове были грузчиками на баржах, в Казани, где я сапожничал, а он был пекарем... Обнялись мы тут с ним и расцеловались". "Это была моя первая встреча с Горьким, и в этот вечер между нами завязалась долгая, горячая, искренняя дружба", - вспоминал певец. Все дни, проведенные Шаляпиным в Нижнем, он не разлучался с Горьким. Они гуляли но городу, говорили, вспоминая свои юношеские впечатления, фотографировались.
Я к тому подробно вспомнил Шаляпина, чтобы лишний раз подчеркнуть народность таланта. Такие всегда будут тем, что они есть: ослепительно ярким криком на весь мир: вот она - Русь, вот каков ее народ!
Этой народностью был напитан и Аркадий Северный.
Помню двор занесенный,
Снегом белым, пушистым.
Ты стояла у дверцы голубого такси.
У тебя на ресницах
Серебрились снежинки
Взгляд усталый и нежный
Говорил о любви...
Невский проспект. Гороховая улица. Раскольников с топором под пальто. Ленинград. Балтика. Московский вокзал. Рюмочная на Садовой. Михайловский замок. Нева. Адмиралтейство. Ленин... Но более ядовито-знаменито мандельштамовское:
Я вернулся в мой город,
знакомый до слез,
До прожилок,
до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда -
так глотай же скорей,
Рыбий жир ленинградских
речных фонарей...
Призываю вернуть городу на Неве исконно-народное имя - Ленинград!
И словно в ответку, Аркадий Северный надрывно-хрипло сбацал на стихи Владимира Раменского(?):
Через крыши высотных домов,
Сквозь проспектов прямую нить
Вижу город в дыму облаков,
Без которого мне не жить.
Не нужны мне бульвары Москвы,
И Одессы роскошный вид,
Лишь бы видеть брегов Невы
Летним солнцем согретый гранит...
Надежда - это решающий элемент в любой попытке осуществить социальные изменения в направлении большей жизненности, осознанности и разума. Но суть надежды зачастую понимают неверно и путают с установками, не имеющими ничего общего с надеждой, а то и прямо противоположными ей.
Что же значит "надеяться"?
Не в том ли дело, что объект надежды - не вещь, а более полная жизнь, состояние большей жизненности, освобождение от вечной скуки, или, говоря языком попов, спасение, а применяя политический термин, революция? Действительно, такого рода ожидание могло бы стать надеждой, если только оно не характеризуется внутренней пассивностью, когда "ожидание чего-то" длится до тех пор, пока надежда не превратится в фактическое прикрытие покорности, в идеологию покорности.
Время и будущее становятся центральной категорией такого вида надежды. С настоящим не связываются никакие ожидания.
Представление о том, что история рассудит, что хорошо, что плохо, где добро, где зло, - это прямое продолжение социалистического поклонения будущим поколениям. Это полная противоположность позиции Аркадия Северного, всею жизнью своею говорившего, что история есть ничто и не делает ничего, но человек - вот кто существует и кто делает. Мнение же конформистов о том, что люди суть продукты обстоятельств и измененного воспитания, - эти умники забывают, что обстоятельства изменяются смелыми людьми, такими как Аркадий Северный, и что воспитатели сами должны быть воспитаны.
Поклонение будущему - это поклонение смерти.
Ночь тьмой окутала
Бульвары и парки Москвы,
А из Сокольников
Пьяненький тащишся ты...
Ежемесячный литературный журнал "НАША УЛИЦА", № 2-2002
автор Юрий Кувалдин
