Михаил Шелег: «В сентябре мне стукнуло 50!»
Кто не знает его «Московскую осень» в исполнении Александра Иванова:
Московская осень, московская осень
Темнеет так рано – темно уже в восемь,
И память меня, словно ветер, уносит
В другую – такую же точно московскую осень…
Несмотря на то, что осень еще не вправе заявить о себе, мы все-таки решили взбудоражить память и пробежаться, пусть даже вкратце, по некоторым главам биографии бесспорно талантливого и, как показало общение, гостеприимного и открытого душой и сердцем человека.
– Михаил, не стану оригинальничать. Предлагаю начать с краткой биографической справки: что, где, когда?
– Здесь нет никаких тайн и загадок, я родился 27 сентября 1955 года в городе Корсакове на острове Сахалин. Мой отец служил морским офицером на флоте, а мама работала школьной учительницей биологии. Те, кто впервые узнают мою биографию, часто спрашивают меня о том, почему я не стал, скажем, военным или преподавателем. И я, пусть даже в какой-то степени по инерции, обычно объясняю, что на первый взгляд простое и доступное не всегда оказывается таковым. Учительствовать я не хотел. Преподавание никогда не прельщало меня, хотя бы по той простой причине, что это в большей степени неблагодарный труд. Да и чему я смог бы научить юные дарования? А главное, я считаю, что для этого необходимо иметь призвание. Карьера офицера, возможно, мне была бы ближе по духу, но что я мог открыть для себя нового, если с самых ранних лет видел всю офицерскую жизнь своими глазами. Отец у меня очень веселый человек, заводила, анекдотчик, душа компании. У нас была достаточно дружная и гостеприимная семья, в которой собирались друзья отца, все они были офицерами. Вы можете себе представить этот жизнерадостный и общительный круг людей, в котором главным объектом внимания был, конечно, я, тогда еще совсем мальчишка. Конфеты, шоколадки, фрукты, всякие безделушки, которыми задаривали меня… «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…». Когда я достиг призывного возраста, то не стал использовать отцовские связи, не пытался «закосить» от армии, а решил, что пойду служить. В военкомат пришел самостоятельно. Я помню, как попросил тогда маму постричь меня наголо, и то, как она меня стригла и плакала, провожая во солдаты… Вряд ли армейская тема может быть интересна большинству, но для «гурманов» могу сказать, что я попал в Харьков, в радиотехническую учебку, на Холодную Гору. Если у меня случаются гастроли в Харькове и я об этом там говорю, то люди, как правило, аплодируют. Видимо, Холодная Гора пользуется у них особенной репутацией. Когда в армии спросили, кто умеет рисовать, и попросили сделать два шага вперед, я не задумываясь сделал четыре. Таким образом, судьба моей армейской жизни была решена. Кстати говоря, художественно-оформительская деятельность пригодилась мне и в дальнейшем. Когда я вернулся после службы домой, а жили мы тогда в Латвии, в городе Лиепае, то мне довелось поучаствовать в некоторых городских выставках. Уже позже, перебравшись в Ленинград, а ныне – Санкт-Петербург, работал в центральных кинотеатрах в должности художника по рекламе.
– Какое направление живописи для юного Михаила Шелега являлось основным источником вдохновения?
– В первую очередь, это, конечно же, сюрреалистические работы Сальвадора Дали, которые в то время были символом свободомыслия.
А что касается музыки, на которой я вырос, то она никоим образом не была связана с шансоном. Ведь в то время (середина – конец шестидесятых, Латвия) блатной песни практически не было на пленках, разве что ранние записи Владимира Высоцкого. А вообще я слушал «Лед Зеппелин», «Дип Перпл», «Битлз»…
– Раз уж мы затронули музыкальную тему, хочется узнать, когда впервые в ваших руках оказалась гитара и какие песни рождались тогда?
– Одна часть моих одноклассников занималась спортом, другая ходила на музыкальные занятия. Для тех, кто занимался музыкой, существовали некоторые льготы в плане посещения основных учебных занятий. Их спокойно отпускали с различных уроков, лишь бы они могли вовремя подготовиться к экзаменам по сольфеджио, к каким-нибудь праздникам или конкурсам. Когда я основательно уразумел все эти привилегии, то, вернувшись в очередной раз из школы домой, заявил отцу, что хочу заниматься в музыкальной школе. Мне был задан вопрос, на каком музыкальном инструменте я хотел бы научиться играть. И я, собравшись с духом, назвал пианино! Мне объяснили: «Пианино мы не потянем, и соседи не потянут тоже». Предложили из двух зол выбрать меньшее: баян или скрипку. Баян ассоциировался у меня с колхозником, а скрипка – с маленьким зашуганным очкариком, которого не берут играть в футбол и всячески притесняют в школе. Пришлось отказаться и от того, и от другого. Позже я смог приобрести у своего соседа за десять рублей гитару, одноклассник нарисовал мне первую сетку аккордов. Неделя мучений, лопнувшие волдыри на пальцах – и в результате я овладел нехитрым строем шестиструнной гитары. Из самых же первых моих песен на память приходят такие достаточно наивные детские стихи:
Глаза, твои глаза запомнил я,
В твоих глазах блестит слеза,
Ведь у меня же ты одна…
– Что послужило первым толчком к созданию жанровых песен, в стиле, как это принято называть теперь, «русский шансон»?
– В восьмидесятом году русскую интеллигенцию постигает трагическое событие – умирает один из любимейших артистов нашей эпохи Владимир Семенович Высоцкий. Я помню, какой был ажиотаж… Ажиотаж – это даже не то слово. Все вдруг бросились на поиски его записей, понимая, что что-то очень важное прошло рядом, а мы оказались не готовы к подобной потере. Тем более в Латвии, где я жил в то время, мало кто знал или интересовался его творчеством. Во всяком случае, я бы не сказал, что там его имя на тот период было популярным. И вот на взрыхленную почву моей юной души упали трагические капли этого проливного дождя. Я, естественно, заболел Высоцким. И поскольку сам уже тогда сочинял свои песни, в первые же дни после трагического известия создал порядка тридцати (!) произведений. По составляющим аккордам, по манере исполнения, по стилю все они, конечно же, были похожи на Высоцкого. В компании многие стали называть меня «вторым Высоцким», но нашелся один умный человек, который мне сказал: «Миша, ну зачем нам нужен второй Высоцкий? Высоцкий должен быть один. Пиши в своем стиле и развивай его…» Сейчас сложно восстановить все детали того разговора, помню лишь, что я не внял его нравоучениям, собрал чемоданы и уехал в Ленинград, в город живописи, поэзии и застывшей музыки – архитектуры. Там я впервые узнал, что есть авторская песня и что существует «ленинградский рок». Постепенно начал вживаться в эту новую для меня жизнь.
– Ваше первое знакомство с КСП – как это воспринималось тогда и как воспринимается теперь?
– Когда я только приехал, ребята повели меня в клуб «Меридиан» на прослушивание. Там председательствовали два человека: Екатерина Яшунская, которой, к сожалению, сейчас уже нет с нами, и Михаил Кане, достаточно известная личность, аккомпаниатор Александра Городницкого и ведущий раздела авторской песни у Александра Фрумина на «Радио Шансон» в Санкт-Петербурге. Я спел там, и меня не приняли, хотя песни, как мне думается даже теперь, были достаточно интересные, например:
Шел человек по шумной улице утром,
никто не знал, куда он так быстро идет,
а он спешил, а он спешил на работу,
хотел успеть, не опоздать,
лишней минуты не потерять,
но так случилось, свидетель Бог,
сбила машина на смерть его! Е-е-е…!
Позже меня пригласили петь в клуб «Восток», причем я выступал в первом отделении концерта, а во втором исполнял свои песни Борис Гребенщиков. После концерта у нас состоялась бессмысленная полемика с администрацией на почве того, какие песни можно исполнять, а какие нет, и с тех пор я несколько охладел к КСП. Хотя в дальнейшем мне и приходилось участвовать во всевозможных фестивалях авторской песни, не только как автору, но и в составе жюри. Вообще-то я не очень люблю жить в палатках, когда просыпаешься искусанный комарами, везде сырость, мокрая одежда, мокрые продукты… Каэспэшники – это особенный, интересный народ. Они выбирают очень живописные места, потом, замусорив их, сворачивают лагерь и уезжают. Но в целом, конечно же, это весьма замечательная публика.
В начале перестройки мы создали с Сашей Черкасовым клуб «Этап», и уже от этого клуба я стал ездить на всевозможные бардовские фестивали. Позже, в 1991 году, силами московских ребят и режиссера Сергея Годунова, в связи с тем, что из заключения под напором общественности был освобожден Александр Новиков, решено было провести в его честь целый ряд концертов. Первый такой фестиваль намечалось сделать в Москве, в Театре Эстрады, второй – в Ленинграде и еще один – в Свердловске. В то время руководителем Театра Эстрады был Борис Брунов. Он сказал: «Ребята, берите себе зал, делайте в нем все что хотите, но я под вашу блатную тему не подписываюсь, мне моя свобода еще дорога». Был июнь 1991 года. Это уже потом, после августовских событий, можно было устраивать все что угодно, а тогда, конечно же, был определенный риск. Естественно, фестиваль «Блатная песня», например, не прошел бы. В Ленинграде этим занимался Лев Левинсон: мероприятие проводилось в большом зале «Октябрьский» и называлось «Лиговка – 91», а общее название было «Первый фестиваль русского шансона». Кстати, первым, кто придумал словосочетание «русский шансон», был не кто иной как Сергей Годунов: это тот человек, который в 1991 году вынес данное название на афиши. Залы были набиты битком. В Москве это называлось по-другому – «Гоп-стоп-шоу». После этих событий я и начал собирать материал про Аркадия Северного. К тому же, я тогда был женат, и моя жена вела на радио передачу «Забытые имена». И вот когда, вроде бы, уже обо всех и обо всем было рассказано не один раз, она поинтересовалась, о ком бы еще можно было бы сделать передачу. Я предложил Аркадия Северного: дескать, есть такой исполнитель блатной песни, о котором на тот момент нигде официально не упоминалось. Потом через своих друзей-коллекционеров познакомился с теми людьми, кто лично знал Аркадия. Поводом для знакомства послужило трагическое событие: под Новый год (1992) умер Виталий Крестовский, интереснейший шансонный певец, один из начинателей этого жанра, являвшийся руководителем ансамбля «Крестные отцы». Незадолго до его смерти нас познакомил коллекционер Анатолий Федин. К нему в гости приехал Виталий, и мы как-то сразу подружились, а через месяц Крестовский попал в автокатастрофу. На похоронах у Виталия я впервые встретился со многими из тех, кто в дальнейшем смог помочь мне в сборе основного материала. Там были «Братья Жемчужные», многие популярные артисты, известные коллекционеры. Вот тогда-то я и понял, что пока еще есть те, кто знал Аркадия Северного при жизни, надо попытаться успеть собрать как можно больше информации. Ведь в то время еще не было интернета, а в СМИ об Аркадии Северном не упоминали. В результате книга была написана и издана в 1995 году. Первое издание называлось «Споем, жиган!». Потом был выпущен повторный тираж с более открытым и полновесным названием – «Аркадий Северный. Две грани одной жизни».
– Намечаются ли какие-то новые литературные или музыкальные проекты?
– В этом году, в сентябре, мне исполняется пятьдесят лет. Готовится ряд мероприятий, центральный концерт, конечно же, пройдет в Санкт-Петербурге, потому что все-таки этот город меня не отпускает, а Москва не совсем принимает. Также готовится к выпуску мой новый альбом с рабочим названием «На перекрестке», я его подготовил как раз к юбилейной дате. Выходит из печати книга моих стихов. Тираж, правда, небольшой, всего лишь три тысячи экземпляров. Ну и, естественно, работа со многими исполнителями, для которых я пишу свои произведения. Вот, пожалуй, и все.
– Благодарю вас за беседу и желаю еще больших творческих свершений, бодрости духа и крепости тела.
– Спасибо, в свою очередь и я хочу пожелать вашему журналу процветания, большего количества читателей и новых интересных встреч с талантливыми людьми. Рад буду видеть вас у себя на юбилее.
Владимир ЛИСИЦЫН (сентябрь,2005)
Журнал «Шансон – вольная песня»
