Каталог: Владимир Урецкий

Знаменитый шансонье Александр Вертинский, голос которого звучал с эстрадных подмостков Польши, Румынии, Германии, Франции, Америки, Турции, Ливана, Палестины, Китая, по возвращению из эмиграции в Россию в 1943 году дал около трех тысяч концертов – по 24 в месяц! Два таких выступления – в 1947 и 1952 годах – прошли в Казани.



В нашем городе живут свидетели тех незабываемых концертов. Один из них ученый-физик, краевед Петр Норден. Он вспоминает:



- Выступление Вертинского в 1947 году, которое проходило в старом цирке около Чёрного озера, посетили мои родители. А я был на его втором концерте в Казани – в декабре 1952 года в здании большого драматического театра имени Качалова. Конечно, зал был полон – чувствовалось по всему, там сидели люди, которые хорошо знали, на кого пришли. Вне Казани я тоже не раз бывал на концертах мною почитаемого Александра Вертинского: в августе 1948 года в Сочи и дважды – в 1954 и 55 годах – в Москве. Особенно запомнились сочинское выступление.



Мы с родителями сняли квартиру в микрорайоне Светлана, жили «дикарями», а Вертинский с семьей, похоже, обосновался на отдых в двухэтажной театральной гостинице около Зимнего театра. А выступал на открытой сцене Летнего театра. Как всегда, под фортепьяно, без микрофона. Что интересно – голос у него не такой уж сильный, и публика, не дыша, вслушивалась в каждое его слово. А эти его знаменитые жесты, так замечательно подчеркивающие мелодическое и смысловое течение песен! Потом я не раз видел Вертинского, прогуливающимся по пляжу, с женой и дочками около уличного кафе. Между прочим, стал свидетелем одной живой сценки из жизни великого человека. Как раз в летнее кафе, когда Вертинский пришел туда с семьей, свободных мест не оказалось. Знаменитому семейству пришлось ждать. Совсем еще маленьким девочкам-погодкам, конечно же,стало скучно, одна из них начала играть гравием, которым осыпаны дорожки. Как ни странно, хотя это было кафе, руки помыть было негде. И Вертинский, подошел к дочке и нашлепал ей по ручкам, малютка расплакалась.



Кстати говоря, эта ситуация не вяжется с тем, как о своем отце вспоминала Анастасия Вертинская: «У него было позднее отцовство, и он нас никогда даже не спрашивал, как мы учимся в школе, какие у нас оценки. Наоборот, приходил в восторг, когда у меня были «двойки», и говорил: «Она вся в меня». Он нас очень баловал. При отце нельзя было нас ругать, наказывать, а тем более пороть». То ли дочка приукрашивала кое-какие моменты, то ли не разглашала некоторые семейные тайны…



О первом и втором казанских концертах в свое время Наталии Федоровой, ныне кандидату исторических наук, доценту, рассказывала ее мама Любовь Федоровна Горбачева. Дочь постаралась до мельчайших подробностей пересказать эти воспоминания:



- В 1947 году моя мама, студентка КГПИ, сдавала зачет или экзамен по курсу «Основы четвертого народно-хозяйственного плана экономического развития СССР», и во время этого ей сообщили о том, что вечером она пойдет на концерт Вертинского. Того самого, чьи песни она знала и любила по редким пластинкам, по рассказам своей мамы и её подруг. День тот оказался полон разных неотложных дел, и в итоге мама на концерт опоздала. Выступление Вертинского было в здании старого казанского цирка на Чёрном озере. На арене стоял рояль. Мама рассказывала, что её впустили в зал после вступительных слов конферансье. Свет был потушен, зрители сидели на своих местах и пробраться на свой ряд было затруднительно. Оглядевшись, мама увидела, что находится напротив рояля и никуда не пошла, потому что вышедший на арену артист оказался прямо напротив ее. Вот так, несмотря на усталость, она простояла весь концерт.



По ее словам, Александр Николаевич вышел в черном смокинге с крупной белой хризантемой в петлице. Это был высокий человек, с чуть косолапой походкой. Лицо гладко выбритое, короткие волосы зачесаны назад, так что порой казалось, что их нет совсем. Его репертуар состоял из песен и городских романсов, исполняемых под аккомпанемент рояля (скорее всего за роялем был Михаил Брохес). Пел «Аравийское танго», «Дорогой длинною», «Над розовым морем», «Чужие города» и другие песни. У него были скупые, но при этом потрясающе выразительные жесты. Движением кисти руки, движением одного пальца – а пальцы были длинные – он передавал эмоциональное состояние песни.



Поразила маму, тогда 19-летнюю девушку, публика. На концерт пришли, по всей видимости, те, кто знал Вертинского с дореволюционных времен. Мама обратила внимание на то, что аплодисменты звучат как-то приглушенно. На руках дам, а иначе было нельзя назвать этих пожилых женщин в шляпках и с буклями, были перчатки… Да, судя по всему, это был какой-то «старорежимный» концерт.



Второй приезд Вертинского в декабре 1952 года состоялся уже после того, как артист снялся в нескольких художественных фильмах, получил Сталинскую премию, обосновался с семьей в центре Москвы… И концерт он давал уже не в цирке, а в зале драмтеатра имени Качалова. Мама меньше внимания в своих рассказах уделяла этому концерту. С ее слов знаю только, что Вертинский был в строгом костюме с лауреатским значком. Репертуар его изменился. Он исполнял больше песен, написанных в последние годы. Здесь были и «Ворчливая песенка» (с призывом идти учиться в комсомол), и «Песенка о моей жене», и «Доченьки».



Во время пребывания в Казани певец заходил в церковь и посетил Арское кладбище. Поклонницы каким-то образом узнали эти его планы, поделились с моей мамой, которая в то время уже работала учительницей. Она рассказывала, что ей было стыдно ходить за артистом, но она купила цветы и сделала вид, что пришла навестить чью-то могилу. На самом деле, конечно, ей было интересно посмотреть на Александра Николаевича вне сцены. Подходить близко было неприлично, поэтому она так и не узнала, к кому на могилу ходил Вертинский… Можно предположить, что это был кто-то из «шанхайских» друзей артиста.



То, что у шансонье в Казани были друзья, с которыми он общался и работал в бытность свою в Шанхае, общеизвестно. Одно то, что здесь жил самый лучший аккомпаниатор той поры, пианист Георгий Ротт, говорит о многом. Казанская журналистка Марина Подольская, рассказывая о жизни и судьбе музыканта-виртуоза, немало места уделила его взаимоотношениям с Вертинским. Вот её слова:



«В октябре 1935 года в Шанхае появился живший с 1920 года в эмиграции в Европе известный российский певец Александр Вертинский. После удачных гастролей в США он не остался там, не вернулся в любимый и десять лет верный ему Париж, а повернул пути в далекий Китай. На корабле Вертинский заболел, да еще украли портфель с нотами, думали, видно, что там деньги. Это была катастрофа – без рояля объявленные концерты срывались. Денег в запасе не было. Нужно выступать, и скорее… Вертинский в надежде кинулся в нотные магазины, где в обилии обнаружил свои очень старые песенки. Он был в панике. Но кто-то из устроителей его концертов посоветовал Ротта. Улыбающийся Жорж приехал в апартаменты Вертинского в отеле «Катей Меншион», где больной певец пять дней провел в постели, и удивился: в чем дело? Сел в кресло напротив, взял бумагу и попросил певца петь. Тот пел, а Ротт быстро записывал ноты. Потом сел к роялю и сыграл весь репертуар, да как!.. Вертинский понял, что его ноты были украдены не случайно: это несчастье подарило ему великолепного Жоржа Ротта, его несравненные, прозрачные, виртуозные импровизации аккомпанемента – единственное, что годилось для мелодекламации. Накануне первого концерта в Шанхае Вертинский сказал в интервью русской газете: «…совершенно неожиданно мне повезло на аккомпаниатора. Это Георгий Ротт, один из лучших, когда-либо игравших со мною. Художник аккомпанемента!» Ротт играл на первых двадцати триумфальных концертах Вертинского. Это был успех певца – заезжие мировые знаменитости собирали публики в Китае в десятки раз меньше. Шаляпин смог дать в Шанхае лишь один концерт… Газеты Шанхая сообщали: «Рояль на сцене Лайсеума и талантливо аккомпанирует Георгий Ротт. А у рояля – высокая, сильная фигура во фраке, с белым пластроном, с белым цветком в петлице…

Как и любой ураган, бум быстро прошел, страсти по Вертинскому утихли. Теперь он пел в кабаре «Ренессанс», кафешантане «Марироуз», в летнем саду «Аркадия». Увы, это не были престижные «Парамаунт» и «Мажестик», где на верхних этажах привычно музицировал «Жорж великолепный». Привыкший к достатку Вертинский порою оставался без гроша, и нападала хандра. Через год после приезда в Китай он писал бывшему редактору газеты «Шанхайская заря» Л.В. Арнольдову:

«…У меня сегодня скверно на душе, и я решил написать вам. …У меня завелись в душе вши. Это от поездки, от вагонов, людей, городов… От всей этой запаршивелой эмиграции… От Харбина… От грязных отелей, скучных людей… затхлых суждений и взглядов… лицемерия… пошлости. И все мне кажется, что я еду в теплушке в большевицкое время и что у меня тиф и что идет эвакуация… Собственно в переводе эвакуация значит «вывоз», «спасение барахла»… И вот я тоже завшивевший спасаю свое «художественное» барахлишко – мотаюсь по станциям и проклинаю усталый паровоз… Господи, почему нельзя быть птицей. Почему нельзя прилепиться к трубе этого парохода, что стоит в порту, и уехать в Золотой Египет… Голубой Бейрут… Не открыть ли мне бакалейную лавочку. Не пойти ли мне в сутенеры. А была Европа… Париж…»



С Жоржем Роттом певец был неразлучен. Жорж аккомпанировал ему. Они сняли на двоих дом с общим входом. Квартира Ротта налево из холла, Вертинского – направо. На звонки открывали дверь по очереди, по-холостяцки влюблялись, кутили, завтракали по утрам на тяжелую голову. Ротт пару раз неудачно женился. Когда весной 1942 года в доме появилась двадцатилетняя грузинка Лидочка Циргвава, Жорж возликовал. Новые фотографии в его альбоме сияли: супруги Вертинские и Жорж. С появлением у молодоженов крошки Марианны Ротт проводил каждую свободную минуту на половине дома, где в колыбельке его ожидало маленькое очаровательное существо. Жорж носил девочку на руках, а Александр щелкал затвором фотоаппарата».



Затем Ротт перебрался в Казань, а Вертинский жил в Первопрестольной.



«Георгий Ротт не сразу разыскал московский адрес Вертинского. Собирался съездить к нему и все наконец-то узнать. По разговорам, Вертинский выступает – в разных городах люди бывали на его концертах. Но в газетах и по радио о нем ни слова.



Узнав адрес, Георгий поехал не один. Через два года на допросе в Омском МГБ бывший шанхайский импресарио Вертинского Александр Баранов рассказывал: «Ротт Георгий — композитор, хороший пианист. Имел свои оркестры в ряде клубов и отелей. Познакомился с ним примерно в 1939 году. Кроме театральных встреч, бывал часто у него на ужинах после постановок, в настоящее время живет в Казани. Был хорошо знаком с Вертинским Александром Николаевичем, который пытался вызвать его к себе телеграммой. Из письма Князева мне известно, что Ротт вместе с Князевым был в Москве у Вертинского, который их хорошо принял и несколько дней вместе пьянствовали».



Да, они встретились и запили на три дня. Сначала Ротт обрадовался: прекрасная квартира на Горького, обставлена антиквариатом из царских дворцов, концерты почти каждый день. Вертинского в Москве встречал сам граф Алексей Толстой, закатил огромный банкет в «Метрополе». Почему-то Ротт решил, что Вертинский в порядке и скоро они опять будут вместе. Конечно, будут! В те дни они дали вместе два концерта. Ротт играл, Вертинский смотрел с любовью. А потом… расстроенный Александр сказал Жоржу, что не смог устроить ему проживание в Москве: репатриантам столицы закрыты. Прощаясь, он подарил другу свою фотографию с пронзительной надписью: «Одному из самых лучших – пианисту Жоржу Ротту с благодарностью и нежностью, и сожалением, что я не могу всегда работать с ним. Александр Вертинский». Уже давно прозревший Ротт не обиделся. В Казани поставил фотографию на письменный стол и решил, что пора начинать новую жизнь».



То, что эмигранты не в чести у советской власти, испытал на себе и Александр Вертинский. Сам он неоднократно обращался в различные советские инстанции с просьбой разрешить ему вернуться в СССР. Но только в конце марта 1943 года,когда Вертинский написал письмо Вячеславу Молотову, в котором были такие слова «Жить вдали от Родины в момент, когда она обливается кровью, и быть бессильным ей помочь – самое ужасное»,такое разрешение было получено. В ноябре 1943-го семья Вертинских прибыла в Москву. Александр Николаевич часто выезжал с гастролями на фронт. В его репертуаре были в основном военно-патриотические песни: «О нас и о родине», «Наше горе», «В снегах России», «Иная песня». Более того, в 1945 году он даже написал музыкально-поэтическое произведение,посвященное, посвященную Сталину – «Он».



Возможно, этот факт смягчил сердце вождя. Но доподлинно известно – об этом говорится в некоторых исторических исследованиях – Сталин был почитателем таланта Вертинского, в его музыкальной коллекции особое место занимали пластинки знаменитого шансонье. Казалось бы, что может понравиться твердокаменному революционеру в «декадентских» романсах эмигранта, мать которого происходила из дворян? Но Сталин слушал эти записи! Более того, они, скорее всего, ему нравились. Авторы книги «Ближняя дача Сталина» Сергей Девятов, Александр Шефов и Юрий Сигачев приводят некоторые детали отношения Сталина к Вертинскому:



«Среди прочего в коллекции генсека имелись и пластинки «декадента» А.Н.Вертинского. Спустя некоторое время после возвращения из эмиграции грамзаписи его песен были выпущены Комитетом по делам искусств СССР с согласия, а скорое всего, по прямому указанию Сталина. На это указывают белые этикетки на дисках из сталинской коллекции – именно такие этикетки наклеивали на пластинки, присланные на одобрение вождю перед тиражированием. К дискам была приложена сопроводительная записка председателя комитета: «Тов. Сталину. Согласно договоренности, посылаю Вам подготовленные нами грампластинки с записью А.Вертинского. М. Храпченко». Внешний вид этих пластинок свидетельствует о том, что они неоднократно проигрывались».



Ну а коль скоро Сталин был поклонником творчества Вертинского – его концертам по всей стране был дан зеленый свет. При этом его выступления подвергались строжайшей цензуре. Несмотря на огромную популярность, Вертинского не приглашали на радио, не писали рецензий в прессе, почти не выпускали пластинок с его песнями… Официальные власти считали, что лирические песни, которые составляли основу репертуара Вертинского, «отвлекают от задач социалистического строительства». Его не порицали открыто, но старались по возможности игнорировать. Несмотря на то, что Вертинский вроде бы считался «обласканным» властью. В 1951 году Вертинский стал лауреатом Сталинской премии (хотя и второй степени), его творческие интересы и возможности были несколько ограничены. Из полутора сотен его песен к исполнению было допущено всего 30, причём на каждом концерте присутствовал цензор. Из трех тысяч данных им концертов всего несколько приходились на Москву и Ленинград, а выпущенные пластинки быстро стали раритетами. Но у Сталина они были…



Но для известного шансонье даже такой усеченный цензорами репертуар не ограничивал простора для творчества и импровизации. В своих воспоминаниях он признавался: «Для меня нет большего счастья, чем выйти в зрительный зал, где у каждого свои мысли, заботы, и увлечь всех только тем, о чем я им буду петь, заставить выбросить из памяти все остальное. Я иногда, выходя на сцену, мысленно потираю руки: «Сейчас подчиню всех вас себе, заставлю видеть только мои образы, думать только о них». Какое это счастье – чувствовать, что можешь подчинять слушателей себе, своей творческой мысли, владеть их сердцами, переносить их то в мир маленькой балерины, засыпающей на мокрой от слез подушке, то отправляться со всем зрительным залом в бананово-лимонный Сингапур, который я сам выдумал».



Немыслимое напряжение, которое неизбежно во время непрерывных гастролей и поездок по городам и весям, в конце концов сломило певца: пришло разочарование. Он не мог найти себя на чужбине, хотя там тоже много концертировал, тосковал по России из своего прошлого, втайне надеясь, что он сможет начать здесь новую, полноценную творческую жизнь… Хотя что означает слово «полноценное»? Он написал сотни изысканных, оригинальных песен, большинство из которых слушатели приняли всей душой. Не это ли счастье для творца? Одно тяготило Вертинского до последних его дней: на родине он оказался в роли «возвращенца», который никогда не станет «своим». Это удручало, но менять что-то было уже поздно. Но его творчество, которое живет до сих пор – его не нужно было возвращать ни тогда, ни сейчас – всегда в сердцах поклонников и новых поколений исполнителей. И это главное, что он оставил нам в наследство. Творчество, которое не требует оправданий и комментариев, – оно говорит само за себя голосом своего великого создателя.



Авторы: Владимир УРЕЦКИЙ, Владимир ГАРАНИН.



Журнал «Казань», июнь 2018.

http://kazan-journal.ru