О творчестве Аллы Баяновой: «Снова на Родине»
Я тоскую по родине,
По родной стороне моей,
Я теперь далеко-далеко,
В незнакомой стране.
(Из репертуара Аллы Баяновой)
С годами она не утратила чувство юмора. Но кто же напоминает женщине о ее возрасте? Правда, не поручусь, что для большинства обожателей возраст ее по-прежнему остается великой тайной. Те же, кому он известен или, по крайней мере, кто догадывается о нем, испытывают к ней еще большее чувство восторга и преклонения. Мыслимое ли дело: концерты ее меньше трех часов не бывают, а она на сцене еще и приплясывает, когда это “в интересах дела”!
Фонограмма, говорите? Какая там фонограмма. Боже вас упаси! Да она слово-то это, сдается мне, узнала совсем недавно. У нее с техникой отношения вообще напряженные: то шнур какой-нибудь в ногах запутается, то микрофон к стойке не может сама приладить — вечно просит кого-то из своих музыкантов помочь. А то и вовсе про микрофон забудет, отойдет куда-нибудь в сторону и... поет как ни в чем не бывало! Без микрофона и минимума усилительной аппаратуры теперь действительно трудно обойтись. Помещения огромные, акустика неважная, чтобы не сказать плохая. Концертный зал “Россия” — это не парижский “Распутин”.
Она обожает шуточки. “Из России уехали тысячи людей, а вернулась одна я”, — она любит повторять эти слова почти на каждом своем концерте. Благодарная публика смеется, хотя шуточка из разряда грустных.
На одной из своих пластинок она оставила мне на память такую надпись: “Гале (моя жена. — А. В.) и Алексею Васильевичу от души! Алла. 13/5 — 90”. Дернул же меня черт представиться тогда “для солидности” по имени-отчеству, ведь не люблю этого! Понятное дело, что “Алла”, опустившая свое отчество, была и остается “несколько” старше адресата. Алла... Алла Николаевна Баянова.
Впервые афиши с ее именем появились в Москве в конце 80-х. Это воспринималось как мираж, как нечто совершенно нереальное. Тогда она была еще румынской гражданкой, русской “иностранкой”, впервые познающей всю мощь советской бюрократии и чиновничества. Окончательный переезд на родину был еще впереди. Советское гражданство Алла Николаевна получит в 1989 году. Впоследствии он напишет об этом и обо всех своих мытарствах в воспоминаниях “Гори, гори, моя звезда...”.
Да, тогдашняя Россия встретила Баянову не очень-то ласково. Но певица никогда не ставила знака равенства между теми, кто “правил бал”, и Россией, которую она хранила в своем сердце. Вот что пишет она в своей книжке: “И все-таки жаль лет, проведенных вдали от Родины, жаль растраченного богатства души и сил... Много чего жаль, да ведь не вернешь. Сейчас тороплюсь, все хочу отдать своему зрителю. Хочу успеть. А отдать ведь есть что: много старинных романсов и песен храню в памяти и душе. Многое зрителю известно, но есть и мои находки, открытия. Есть посеянные алмазы, доверенные мне на хранение давно ушедшими людьми, людьми мудрыми и щедрыми. Я им благодарна за этот дар, и я хочу его передать”.
Да уж, Алле Николаевне есть что передать, ибо ее творческое наследие поистине неисчерпаемо. Она, вероятно, и сама никогда не подсчитывала количество романсов и песен, которые хранит ее память. А ведь Баянова знает несколько европейских языков и поет кроме романсов еще множество вполне современных эстрадных песен на языках оригинала! Неудивительно, что последние годы она мечтает о достойной ученице, чтобы передать ей хотя бы часть своей сокровищницы.
Вернувшись в Россию, певица раскачиваться долго не стала, а сразу окунулась в гастрольную жизнь. Она словно наверстывала упущенное, давая в среднем около ста (!) концертов в год. Это и для молодых гастролеров совершенно дикая, безумная цифра! Кто хоть немного знаком с концертной жизнью, знает, что стоит за этой цифрой, особенно при нашей организации гастрольного дела. Если не требовать в свое распоряжение спецпоезд или спецсамолет, то для гастролей в таком режиме нужно обладать отменным здоровьем и выносливостью! Баянова может сегодня отработать концерт в каком-нибудь московском зале, а на следующий день, ради одного выступления, покатить куда-нибудь в Тулу.
В мае 90-го Алла Николаевна приехала в Екатеринбург — впрочем, в то время он назывался еще Свердловском. Помнится, она дала тогда шесть концертов — четыре во Дворце молодежи и два в рабочем районе города, на Уралмаше, в новом, только что отстроенном уралмашевском же Дворце культуры. Нужно отдать должное Свердловску — он всегда был музыкальным городом и отличался изысканностью публики. Думаю, что это объясняется даже не столько наличием консерватории и оперного театра, сколько тем, что на разных поворотах советской истории здесь осело большое количество интеллигенции — благодатная почва для прорастания разнообразных зерен культуры.
Так или иначе, Аллу Николаевну здесь принимали действительно очень хорошо, хотя как раз на ее-то концертах публика была очень неоднородная.
На последний ее концерт, забросив неотложные дела, приехали директор и художественный руководитель филармонии — люди, воспитанные на музыкальной классике и поэтому знающие толк в большом и настоящем искусстве. Восторгам не было конца, а тут еще выяснилось, что у неугомонной Баяновой именно сегодня день рождения. Какой по счету — она, естественно, уточнять не стала. Откуда-то извлеклась бутылка шампанского и что-то еще из того, что положено в таких случаях. И все было очень просто и, главное, искренне, — такой маленький экспромт после концерта в тесной гримуборной огромного Дворца на окраине города...
В тот приезд Баяновой мне посчастливилось познакомиться с ней и даже взять у нее интервью для городской газеты, которая еще называлась “Вечерний Свердловск”. Думаю, здесь уместно привести некоторые выдержки из той давней публикации ( “ВС” за 18 мая 1990 г.).
“ — Три с половиной часа длился вчерашний концерт... Так принято на Западе?
— Нет, там я никогда столько в один вечер не пела. А здесь просто не могу иначе. Я не чувствую усталости. Готова петь еще и еще. Правда, не знаю, как мне придется обходиться здесь дальше, у меня ведь нет никакого звания!
— Господь с вами, Алла Николаевна! Зачем вам звание? Вас и так все знают. У вас были прекрасные концерты по телевидению, выпущены три пластинки...
— Их было бы уже четыре. Я подготовила программу для записи совершенно неизвестных романсов, но уже успела очень не вовремя поцапаться с начальством на фирме “Мелодия”...
— Как вы поддерживаете такую замечательную творческую форму? — Я неукротимо рвался в закрытые для посторонних глаз подсобки творческой кухни.
— Никак не поддерживаю, — обезоруживающе просто отвечала артистка. — Просто живу, и все. Знаете, заряжаюсь во время концертов энергией, которая исходит от слушателей. Прямо чувствую какие-то биотоки, что ли. Меня никогда на Западе так не слушали.
— Вы действительно довольны свердловской публикой?
— Да, очень! Говорю это без всякого кокетства и совершенно искренне.
— Как вам удалось собрать такой прекрасный ансамбль?
— Ну, это не совсем моя заслуга. Мне повезло, что я встретила Михаила Аптекмана. Сразу же решила, что он мой человек, и приложила все усилия к тому, чтобы он стал со мной работать. Коллектив подбирал он, я только настояла на обязательном присутствии в составе ансамбля гитар.
— Что вы любите читать, Алла Николаевна?
— Сейчас читаю Набокова, кое-что из тех романов, которые ждут еще своего издания у себя на родине.
— Вы верующая?
— Нет, в Бога как такового я не верю. Но религию почитаю, хожу иногда в церковь. Поставлю свечку — на душе как-то спокойнее становится.
— Алла Николаевна, Вам, конечно, знакомы имена Рубашкина и Реброва?
— Не только имена. Было бы странно, если бы я не знала их лично и не была бы знакома с их творчеством. Но отношение к ним у меня неоднозначное. Они оба считают себя русскими, однако Ребров, в отличие от Рубашкина, не дал ни одного благотворительного концерта в пользу России. Кроме того, мне совсем не по душе его выступления с элементами “клоунады”, когда он зубами открывает бутылку водки среди публики. Да, у него от природы феноменальный диапазон в четыре октавы, однако Рубашкин все-таки больше артист.
— Кто вызывает у вас симпатию из советских эстрадных певцов?
— Моя тезка Пугачева, которая может из ничего сделать песню. Вот только зачем она иногда так оголяется? Ну и... Александр Малинин! У него неплохие задатки от природы. Даже несмотря на то, что он уродует “Ямщика” и “Поручика Голицына”, он мне симпатичен”.
Много времени спустя, уже во время другой нашей встречи, я снова заговорил с Аллой Николаевной о Пугачевой. Мне хотелось найти подтверждение своим мыслям: я ведь тоже совсем не равнодушен к звезде, взращенной на скудной отечественной почве. О чем там говорить, она действительно отражение целой эпохи, она безумно талантлива! Но ее окружение, ее слепая неразборчивость в тех, кого она ставит рядом с собой на эстрадных подмостках, в том числе и собственную дочь? Ведь все они на фоне самой Пугачевой оказываются еще более несостоятельными, а она — еще более талантлива! Неужели же она сама этого не понимает?
— Алла Николаевна, вы по-прежнему видите в Пугачевой большую певицу?
— Конечно!
— А все, кого она привела с собой на эстраду... Вам не кажется, что все эти люди — полный ноль в смысле хоть каких-то творческих способностей?
— Два ноля, — тут же презрительно ответила Баянова, и больше к этой теме мы с ней не возвращались.
...После я не раз бывал на концертах Баяновой, доводилось мне и доверительно беседовать с певицей. Многие обстоятельства ее творческой и человеческой судьбы приоткрывались более полно и контрастно, чем в том первом интервью.
За границей Баянова оказалась не по своей воле — она тогда, по сути, была еще совсем ребенком, от нее ничего не зависело. Впрочем, и от родителей тоже не зависело — “за границей” по воле истории и политиков оказалась целая страна со всем ее многотысячным населением: в результате передела Европы после первой мировой войны Бессарабия отошла к Румынии. Вследствие той же причины в “эмигранты” попал, как вы знаете, и Петр Лещенко, с которым ей позже довелось работать и дружить.
Но вот вопрос: а стала бы певица той Баяновой, которую мы знаем теперь, не окажись она “там”? Как исполнительница она сформировалась за рубежом, и было бы глупо отрицать, что решающее влияние оказало на нее все эмигрантское окружение — Вертинский, Лещенко, Димитриевичи... В общем с ними котле и она варилась.
Но там, за границей, формировался не только исполнительский стиль Баяновой и оттачивалось ее мастерство — весь свой поистине необъятный репертуар она вывезла тоже в конечном итоге оттуда. Да и знание языков — а Баянова свободно владеет французским, немецким, румынским — очень существенно расширило ее душевный и творческий диапазон. Так что — нет худа без добра? Но она всегда страшно тосковала по России — помните ее “Я тоскую по родине”? — и до сих пор считает годы, проведенные на чужбине, потерянными.
За пределами России Баянова оказалась так рано, что, по сути, Париж может считаться ее первой родиной. Выросла Алла среди цыган, ее отец их обожал. Он приводил их к себе домой толпами. Цыгане бежали из России семьями, целыми таборами.
— У них у всех было звериное чутье, все выбирали Париж. Почему именно Париж, мне непонятно до сих пор, — вспоминает теперь Баянова. — Это была первая волна эмигрантов. Париж сразу преобразился, когда там появились русские цыгане. На Монмартре выросли русские рестораны. В каждом ресторане был цыганский хор. Никаких украшений, кроме бус и четок, на цыганках не было.
В Париже, будучи еще совсем маленькой девочкой, Баянова познакомилась с Вертинским. Несомненно, он оставил в ее душе очень яркий след. Это настолько очевидно, что совсем не обязательно искать подтверждение тому в собственных признаниях певицы. У них много общего в творческой манере, в самом отношении к исполнительскому искусству. Во многом Баянова повторила и судьбу своего старшего собрата по сцене. Ее так же, как и его, снедала тоска по России (в которой она прежде, можно сказать, и не жила), как и он, она в конце концов вернулась на родину, добровольно приняв на себя все тяготы неустроенной здешней жизни. По возвращении она так же, как и он, с жадностью набросилась на гастроли. Записала уже здесь несколько пластинок, отличающихся по настроению от прежних, румынских... Параллелей можно привести много.
И даже в свердловских гастролях можно усмотреть нечто символическое. В свое время и Александр Николаевич сюда наезжал.
Был когда-то в городе тихий сад — имени Вайнера он назывался, ну да Бог с ним, с большевистским комиссаром Вайнером. В саду, как водится, были танцплощадка, веранда со столиками для любителей пива, эстрадная раковина для духового оркестра. Тишину более или менее обеспечивала высокая каменная ограда, оставшаяся еще от старых времен, когда это был сад Общественного собрания и время в нем проводила избранная публика. После революции хозяева и назначение сада сменялись не раз, но ограда всегда оказывалась нужна — теперь уже главным образом потому, что она оберегала этот зеленый уголок от шума уличного транспорта. Здесь можно было устраивать концерты. В 30-е годы этот “сад-театр”, как его теперь пышно именовали, стал одним из центров культурной жизни растущего города; традиция летних симфонических сезонов в саду Вайнера сохранялась с того времени до конца 50-х годов. Давались здесь и эстрадные концерты. Лишь в 60-х решили “осовременить” прилегающую улицу, и ограду снесли; конечно, вмиг исторический сад превратился в заурядный сквер.
Вот на этой-то концертной площадке, под раковиной сада Вайнера, и выступал Вертинский летом 1956 года. Наверняка на концертах Баяновой побывали дети тех, кто когда-то слушал живого Вертинского... Вот вам и связь времен.
Да, но я отвлекся, мы ведь о Париже...
Алла Николаевна и по сей день не может понять, что заставило ее отца, отказавшись от заманчивых предложений и контракта, покинуть гостеприимный Париж и вновь колесить по свету. Сербия, Греция, Ближний Восток...
В Бейруте она знакомится с Петром Лещенко, воспоминания о котором пронесет через всю свою жизнь.
В конце концов семья оказалась в Бухаресте.
Отец Аллы был обольщен тогдашней монархической Румынией.
Баянова очень долго пробыла в Бухаресте. Это было уже после того, как ее забрали “из-под крылышка Вертинского”. Во что превратилась жизнь певицы, когда к власти пришел Чаушеску, теперь хорошо известно. Но это будет потом, позже... А пока...
Разве можно артистический образ жизни увязать с оседлостью? Границы страны пока еще открыты, и проблем выезда из нее нет. Отец Аллы отправляется в Бессарабию, проведать своих сестер, а сама Алла с матерью едет в Египет, в Каир...
Пройдет совсем немного времени, и Алла Николаевна останется совсем одна в своей бухарестской квартире...
Сколько раз ей приходилось отстаивать свое право называться русской! За это ей даже пришлось полтора года отсидеть за колючей проволокой. Это случилось еще при короле Михае, в разгар мировой войны. Но и потом, при коммунистах, легче не стало. “Обо мне товарищ Чаушеску говорил, что от меня “несет Россией за версту, нам таких не надо”, — вспоминает теперь певица. — Чаушеску меня лично просто ненавидел. За то, что я русская”.
И все-таки именно в Румынии, несмотря на все тяготы эмигрантских будней, Баянова выпустила первые свои пластинки. На лучшей из них — с “Чубчиком”, “Хризантемами”, “Очами черными” — наиболее отчетливо видна та неизъяснимая печать, в которой безошибочно распознается эмигрантский след.
Трудно осмыслить логику тирана. Как ни плохо относился Чаушеску к русской певице, но он отпускал ее в Париж. Алла Николаевна приезжала из “социалистической Румынии” туда, в город своего детства, дважды. В одиночестве бродила по парижским бульварам, вспоминала отца, Морфесси... “Они были такими похожими друг на друга, они были однотипными певцами”.
В Париже Баянова позвонила Димитриевичу.
От “Распутина” она пришла в ужас. “Там были какие-то болгарки, венгерки, польки... Такая халтура!” И — Димитриевич.
— Послушай, — сказала ему Баянова. — Почему ты не сделаешь хор, как это было раньше? В черных платьях, с настоящей чечеткой?
— С кем? — ответил ей грустно Алеша. — С этими голыми задницами? С этими чашками на титьках? Разве это цыгане?
Они пожаловались друг другу и разошлись.
Чуть позже между ними состоялся примерно такой диалог.
Алеша: — Ты бы не хотела попеть в Париже?
Алла: — Я бы хотела попеть в Париже.
Алеша: — Тут есть такая мадам Мартини. Она держит пять точек, где поют русские. “Шехерезада”, “Царевич”, “Распутин”, “Этуаль де Моску”, “Фоли Бержер” — это все ее. Несметно богатая баба, гоняется за талантами из прошлого...
Баянова охотно согласилась на прослушивание — с финансами у нее было неважно. Однако до телефонного звонка “мадам” не снизошла и через кого-то назначила певице встречу в “Шехерезаде” на половину второго ночи.
Ждали долго. Уже было выпито по рюмке коньяку, уже наваливалась усталость.
"Да сколько можно ждать эту б...!” — вспылила парижская подруга Аллы.
И тут зашелестело: “Мадам Мартини, мадам Мартини...” Явилась наконец.
— Я начала петь “Хризантемы”, — рассказывает теперь, много лет спустя, Алла Николаевна, — и все это время мадам сидела с каменным выражением лица.
— Какой гонорар вы хотите? — ожил наконец сфинкс.
— Пятьсот, — отвечала Баянова.
Она к тому времени знала, сколько нужно просить — Димитриевич подготовил ее к разговору: дескать, меньше чем за четыреста—пятъсот франков за вечер не соглашайся.
— Сто пятьдесят и машина, которая будет вас возить.
— Нет, мадам.
— Мы торговались, как на базаре, — смеется теперь певица, — пока не сошлись на двухстах франках. И еще я отвоевала себе право продавать в “Шехерезаде” свои же пластинки, записанные в Румынии и закупленные по лицензии во Франции. Это было не так уж плохо.
Но Алла Николаевна так и не воспользовалась возможностью задержаться подольше в своем любимом Париже и заработать хоть сколько-нибудь денег. Она уехала из страны столь стремительно, что даже не успела ни с кем попрощаться, и с мадам Мартини тоже. В ее бухарестской квартире умирала от рака Ирина, Ирочка — единственное существо на свете, к которому певица была безумно привязана. Ира была для нее сестрой, даже больше — она была частью самой Аллы. Больше у Баяновой не было никого.
И вот эта Ира, Ирочка, всегда смеявшаяся над чрезмерно опекавшей ее Аллой, всегда отпускавшая Аллу “на все четыре стороны” и каждый раз просившая не волноваться за нее понапрасну, теперь умоляла Аллу “приехать ради Бога”. Жить ей оставалось совсем немного...
Баянова теряла своих близких одного за другим. Последней, кого она видела, спешно покидая Париж, была Татьяна Николаевна Флавицкая, родственница известного художника. “Алла, вернись, сейчас же вернись, не уезжай”, — кричала ей Флавицкая, свесившись с балкона.
Она писала стихи и давно хотела, чтобы именно Баянова положила их на музыку.
Флавицкая умерла через два дня после отъезда Аллы Николаевны.
Оставшись одна в опустевшей бухарестской квартире, Баянова коротала длинные одинокие вечера за пианино. Однажды, сняв в очередной раз телефонную трубку, она услышала знакомый голос. Это была Женя, дочь Флавицкой.
— Алла, приезжай, я оплачу тебе дорогу!
И она поехала.
В эту поездку в Париж Баянова исполнила последнюю волю своей подруги — записала целый ряд песен на ее стихи. И до сих пор Алла Николаевна исполняет кое-что из этого цикла для своей публики.
Об этих историях Баянова по каким-то причинам умолчала в своих воспоминаниях “Гори, гори, моя звезда...”. Отчасти, может быть, и потому, что и без них там много грустного.
Как это часто бывает, Баянову я открыл для себя совершенно случайно. В мою жизнь ее имя вошло стремительно, в течение того времени, которое необходимо для прослушивания двух пластинок. Произошло это следующим образом.
Зайдя в очередной раз в “Мелодию” полюбопытствовать, что там новенького, я невольно обратил внимание на два цветастых конверта с незнакомым именем. “Мои песни” — значилось на них. Пластинки появились, видимо, недавно. “Не иначе, новая Зыкина объявилась”, — пронеслось в голове язвительное. И неизвестно, сколько раз мой взгляд падал на фотографию незнакомой певицы, — за все время я ни разу не удосужился взять пластинки в руки.
Кончилось все это дело тем, что кто-то из моих друзей-приятелей, зная о моих музыкальных наклонностях, сподобился подарить мне оба диска этих самых “Моих песен”. В тот вечер Алла Баянова пополнила список моих “самых-самых” — Димитриевичей, Лещенко, Вертинского, Морфесси... Теперь даже мысль о том, что я вдруг лишусь возможности слышать ее голос, кажется мне до неправдоподобия нелепой...
Репертуар Баяновой огромен и уникален. В нем, как в зеркале, видно отражение эпохи. И до сих пор из глубин своей памяти певица продолжает извлекать по зернышкам, по крупицам то, что когда-то являлось неотъемлемой частью русской музыкальной культуры.
Вот лишь один пример — романс “Белой акации гроздья душистые”. Нет, совсем не тот, который вы, скорее всего, сейчас вспомнили. Не из телефильма “Дни Турбиных”, а тот, что еще в начале века пела Варя Панина:
"Белой акации гроздья душистые
Вновь аромата полны.
Вновь разливается песнь соловьиная
В тихом сиянии чудной луны!"
И далее в том же духе — невинный текст, безобидная музыка. (Кстати, текст приписывают некоему А. Пугачеву, написавшему еще и “Жалобно стонет ветер осенний”, хотя есть версия, будто он только переработал текст, созданный самой Паниной. И автор музыки точно не установлен.)
Но может быть, из-за того, что романс был очень популярен среди белого офицерства, а скорее — чтоб избежать недоуменных вопросов: напев романса был “позаимствован” для революционной песни “Смело мы в бой пойдем”! —панинские “Акации” были надолго исключены из советского эстрадного репертуара. Даже Изабелла Юрьева их не пела, хотя ей многое прощалось, и “Акации” очень пошли бы ей.
А когда создавался телефильм по пьесе М. Булгакова, многие прежние запреты уже ослабли, и композитор Вениамин Баснер совместно с поэтом Михаилом Матусовским могли себе позволить перенести зрителя в атмосферу гражданской войны, напомнив о романсе, который пели тогда. Однако не более чем напомнив: их “Старинный романс” — безусловно оригинальное произведение. Он написан более сложным современным языком, на совершенно иной гармонической основе, в его мелодии нет ничего общего с теми, прежними “Акациями”. Лишь в тексте рефреном звучит знакомая строчка:
Целую ночь соловей нам насвистывал,
Город молчал, и молчали дома.
Белой акации гроздья душистые
Ночь напролет нас сводили с ума...
А потом:
Белой акации гроздья душистые
Невозвратимы, как юность моя.
В сущности, это романс о романсе.
К слову сказать, новый (хоть и “Старинный”) романс прекрасно поет Людмила Сенчина. Но вот интересное дело: я совершенно не могу себе представить, чтобы эта певица исполняла “настоящие” “Акации”, как не вижу и Аллу Баянову в музыке Баснера.
Ну, а что касается “Белой акации” Вари Паниной, то, насколько я знаю, именно Алла Николаевна Баянова вернула ее после долгого забвения к жизни, записав теперь и на компакт-диске “Дни бегут...”.
Еще одна находка на этом диске — прелестная песенка “Эх, обидно, эх, досадно”. А как хорош здесь аккомпаниатор — Давид Ашкенази, “Додик”! И тоже ни в чьем ином исполнении, кроме как в исполнении Баяновой, я этой песенки никогда и нигде не слышал.
Вот чего Алла Николаевна никогда не пела, так это откровенно блатных песен. За чистотой своего репертуара она следила всегда, и в этом опять-таки усматривается ее тяготение к Вертинскому.
Баянова и сочинительством занималась — в Румынии была издана пластинка, на которой записаны ее композиции на стихи Сергея Есенина.
Первые два диска “Моих песен”, с которых началось мое знакомство с творчеством певицы, имели свое продолжение. Вскоре вышла третья по счету пластинка под названием “О Волге грежу я”, а спустя еще некоторое время появился альбом из двух пластинок “Я буду петь для вас всегда”. Это уже вполне современные записи, и, сопоставляя их со старыми румынскими дисками Баяновой, мы можем наблюдать, как трансформировалось ее искусство, как менялся состав инструментальных ансамблей, с которыми она работала, как год от года менялись тональность и настроение ее песен и романсов.
В наше многотрудное время часть ее необъятного репертуара перекочевала на компакт-диски. Один из них — уже упоминавшиеся “Дни бегут...” — настоящее сокровище. На нем есть все! На нем память о ее молодости, память о старших товарищах и друзьях, которые были у нее когда-то в Париже... На нем любимые песни самой Аллы Николаевны и ее друзей по эмиграции. “Дни бегут...” — вспомним Вертинского. “Черные глаза” — вспомним Морфесси. “Ехали цыгане” — вспомним Валю Димитриевич. “Все, что было” — вспомним Володю Полякова. “Две гитары” — вспомним Юла Бриннера. “Чубчик” — вспомним Лещенко. “Ночная прохлада” — вспомним Алешу Димитриевича... И, конечно же, всем нам Алла Баянова оставляет память о себе и о таком далеком теперь от нас времени.
Концерты Аллы Баяновой — это всегда целый каскад импровизаций. В этом смысле для своего ансамбля, для своих аккомпаниаторов она человек очень неудобный — с ней постоянно надо держать ухо востро. Похоже, что она и сама не знает, куда ее завернет через минуту.
Вот Баянова начинает что-то рассказывать и вдруг вспоминает про какой-то романс, который “не пела уже лет тридцать”.
— Я сейчас попробую вам его спеть, — говорит она залу и оборачивается к своим. — Мишенька, давай!
“Мишенька” — Михаил Аптекман, руководитель ансамбля, раздраженно захлопывает крышку рояля и уходит со сцены. Положение спасают гитаристы А. Ритюнский и В. Жемчужный. Уловив тональность, они гитарными переборами поддерживают певицу.
Случай весьма показательный. Даже многоопытный Аптекман, эстрадный пианист и импровизатор, не смог обойтись без домашней заготовки. “Партизанить” совсем вслепую ему явно не захотелось.
Можно себе представить, какое количество музыкантов повидала на своем веку Баянова. Что заставило ее остановить свой выбор на Аптекмане? Не лукавит ли певица, называя его в числе лучших своих аккомпаниаторов? Не знаю, не знаю... Я просто хочу разобраться.
Михаил Аптекман — блестящий пианист и профессионал, в этом нет ни малейших сомнений, но он джазовый музыкант, и этим сказано все. Невозможно объединить два совершенно разных по смыслу музыкальных направления.
Я не люблю джаз. Ну не люблю, и все тут. Для меня это самая тупая, бессодержательная и примитивная музыка на свете. В “черном” джазе, не спорю, есть своя прелесть, своеобразные гармонии, лиричность импровизаций, национальный колорит — одним словом, шарм в нем найти можно.
Но европейский “белый” джаз — не говорю уже о нашем “совковом” — это же сущий кошмар! Рояль превращается в ударный инструмент, все играется сплошным форте, одинаковым металлическим звуком, о каком-либо туше говорить вообще смешно. Поэтому известное словосочетание “лабать джаз” довольно точно определяет сущность этой музыки.
И нет ничего удивительного в том, что, обладая вот этими характерными качествами джазового музыканта, Аптекман не вписывается, конечно, в исполнительские традиции русского романса и цыганской песни, что называется, никаким боком. Он просто совсем другой. Содружество Баянова — гитарный дуэт — Аптекман — это примерно то же самое, как если бы одну скрипку в составе классического струнного квартета заменить синтезатором.
Вот типичный образец игры Аптекмана. Три-четыре ноты темы песни или романса, а затем бесконечные пассажи в сумасшедшем темпе по всей клавиатуре рояля снизу вверх и сверху вниз. Нот много, мысли и содержания — мало.
В былые времена Брохес повторял малейший изгиб мелодии вслед за Вертинским. У Ашкенази каждая нота пела и несла в себе смысловую нагрузку. Никто бы из них не одолел и одного пассажа с такой легкостью, на которую способен Михаил Аптекман. Но их игра была согрета необыкновенной теплотой и обаянием, они были большими артистами, и у них обоих было, может быть, самое главное — у них был кураж!
Увы, всего этого у Аптекмана нет и в помине. Мне слышится в его игре холодная расчетливость современного музыканта, у которого все выверено заранее.
Отчего же тогда выбор Баяновой пал на Михаила Аптекмана? Думается, что причину нужно искать в творческом долголетии певицы. Ее репертуар, ее исполнительская манера оказались совершенно несовместимыми с нынешними представлениями об этом самом репертуаре. Если даже в “Ромэне” исповедуют современное прочтение своей же цыганской классики, что безусловно является суррогатом, то что тогда говорить о более молодом поколении музыкантов, для которых романс — это уже “пыль веков”? Поэтому, возможно, Аптекман оказался тем единственным среди всех остальных, кто смог в меру своих сил и возможностей, а главное — пониманием задачи, стоящей перед ним, реанимировать уходящие традиции. И — спасибо ему за это!
Изменилось ли что-нибудь в искусстве Баяновой с тех пор, как она вернулась в Россию? И да, и нет. Нет — потому, что она осталась верна своим творческим принципам и традициям, да — потому, что она как бы обрела второе дыхание, весь репертуар словно преобразился, отчетливее проступили жизнеутверждающие нотки.
Надо сказать, что драматическое, а тем более трагедийное начало никогда и не доминировало у певицы. Баянова — большая жизнелюбка, мажор у нее всегда преобладает над минором. Вспомним, сколь по-разному “горит” “любовь цыганки” у нее, Баяновой, и у Димитриевича, у Полякова. У Алеши в этом “горении” проступает явная ирония, усмешка, даже некое подобие сарказма (сам он, конечно, и слова этого не знал), а Поляков устраивает из “Гори-гори...” целую человеческую трагедию, где все уже не горит, а пылает и в итоге сгорает дотла. При всей разнице исполнений (замечу в скобках — хороша разница!), оба придерживаются одинакового темпа.
По Баяновой же, “накалять обстановку” совершенно незачем. У нее все темпы сдвинуты, откуда-то появляется танцевальная основа, и вообще, горит эта самая любовь, ну и слава Богу... Это уже совсем другая музыка.
Для певицы чрезвычайно важным является создание музыкального образа. Это роднит ее с Вертинским, но, в отличие от него, Баянова выражает песню в себе, а не себя в песне.
Концерты Баяновой — это больше, чем концерты в обычном понимании. Вот она выходит на сцену — неповторимая, ни на кого не похожая. Эта царственная осанка, эти руки... Время будто покатилось вспять.
С чего же она начнет в этот раз? Ну конечно, так и есть, “Гори-гори, любовь цыганки...”. Это у нее остается неизменным: первое отделение “цыганское”, потом русские романсы, потом все остальное... Потом (как, концерт и так идет уже почти три часа!) — ну, надо же отблагодарить публику: “Ой, они меня сегодня так принимали!” (можно подумать, на прошлом концерте ее принимали не “так”) — и хоть немного попеть на бис. Вот так у нее, Баяновой, всегда.
Спета “Гори-гори...”, и на слушателей обрушивается целый каскад воспоминаний. Импровизациям нет конца. И — цветы, цветы, цветы... Она любит тут же знакомить людей друг с другом и представлять своих друзей и знакомых залу. “Ну что вы вчера убежали со сцены, — выговаривала мне по телефону на следующий день после концерта Алла Николаевна. — Я же хотела представить вас своим спонсорам!”
Боже, и она уже знает это кошмарное слово!
От старого Арбата уже давно ничего не осталось. Этот искусственный и насквозь фальшивый “Монмартр” давит и угнетает. Может быть, и не стоило бы лишний раз упоминать об этом — все равно ведь уже ничего не исправить. Но не хочется продолжения.
Вот сейчас сверну в Большой Афанасьевский — и можно будет отдышаться. Здесь действительно как будто больше воздуха. Теперь можно не спеша дойти до Сивцева Вражка, покурить, собраться с мыслями и так же не спеша повернуть обратно к уже знакомому дому.
... Первым на звонок в дверь откликается очень приличного размера для своей породы пес — колли по кличке Барс. Уже в коридоре гавкнул еще два раза, косясь на хозяйку — смотри, мол, какой я сторож хороший! — и тут же полез лизаться.
Рассказчица Алла Николаевна отменная. Всего, конечно, не запомнить, и мы заряжаем магнитофон кассетой. Потом я все перенесу на бумагу, а пока успеваю еще задавать какие-то вопросы:
— Какое у вас все-таки сопрано, Алла Николаевна? — мне, как музыканту, стыдно об этом спрашивать, мог бы и сам разобраться, но у меня всегда было слабо с классификацией голосов.
Обиделась:
— Ну какое же у меня сопрано? Я же низко пою.
— Ну не контральто же у вас, Алла Николаевна! — наглею. — Самое низкое сопрано. Как его... Меццо-сопрано, наверное.
Кажется, согласилась. Действительно, ну какое может быть контральто у этого голоса, в котором нет-нет, да прорываются неподражаемые “детские” интонации.
До сих пор поет Баянова удивительно чисто. Для любого певца, так же как и для скрипача, это основной признак высокого профессионализма. Такое неприятное явление, как детонация — когда голос, взяв ноту, начинает по ней “ползать”, не в состоянии удержать, — певице до сих пор неведомо. “Грязно” петь или играть — это всегда ужасно.
— Ваши любимые “дуги-дуги” — это откуда?
— Дуви-дуви, — укоризненно поправляет меня Баянова. — Это чисто цыганское, таборное.
И вдруг соскакивает с дивана, что-то вспомнив.
— Да где же это было видно, чтобы раньше цыганки вот так юбками крутили, — с остервенением размахивает подолом своего халата. — Я всю жизнь прожила среди цыган и ничего подобного никогда не видела. А теперь...
Спасибо, Алла Николаевна. А я-то сомневался, когда не очень лестно отзывался о “Ромэне”. Вы, оказывается, того же мнения.
— А вот патриархом цыганской песни был вовсе даже не Димитриевич, а Морфесси.
Эта шпилька уже в мой адрес. Это ж надо! Все помнит. А сейчас обязательно скажет, что Валя Димитриевич не пела, а кричала.
— А у Вали...
Ну конечно, так и есть.
Юрий Морфесси, Александр Вертинский, Алеша и Валя Димитриевичи, Володя Поляков, Юл Бриннер, Петр Лещенко — как давно, как безумно давно все это было... Но в этой арбатской квартире, словно подчиняясь какой-то невидимой машине времени, испытываешь странные ощущения — будто и не было никогда бури революции, отколовшей от нас на многие десятилетия огромную часть материка русской музыкальной культуры.
А в самой маленькой комнате этой волшебной квартиры сидит передо мной на диване удивительно молодая современница всех персонажей этой книги, живая свидетельница целой эпохи и в полной тишине рассказывает одну историю за другой — о том, как когда-то в Париже, несмотря на эмигрантские невзгоды, русские люди не позволяли увянуть ни “Хризантемам”, ни “Белой акации...”.
И только магнитофон тихо шуршал пленкой, да со старой иконы на меня внимательно смотрел Николай Чудотворец...
© Алексей Вереин
Париж — Москва — Брянск — Екатеринбург
