Михаил Шуфутинский: «Я никогда не зависел ни от одной группировки»
Ровно 25 лет назад преуспевающий музыкант Михаил Шуфутинский покинул Советский Союз. Купив билеты в один конец, он отбыл вместе с семьей по проторенному тысячами эмигрантов третьей волны маршруту Москва - Вена - Рим - Нью-Йорк. В стране, которая жила, отгородившись от остального мира железным занавесом, охочих к перемене мест власти предавали анафеме, вымарывали из титров. Пытались и из нашей памяти вычеркнуть, но, судя по тому, с каким триумфом встречали Шуфутинского на родине десятилетие спустя, тщетно...
У него бесполезно спрашивать, где лучше - здесь или там. "Все, - отшутится он, - зависит от того, где задан вопрос". Михаил Захарович научился вести с женой семейную бухгалтерию, приобрел коммерческий опыт и гражданство США, но стопроцентным американцем так и не стал. В эмиграции он долго искал себя, играл в ресторанах "во всех тональностях для всех национальностей", однако, услышав слова сочувствия, немедленно принимал боевую стойку: "Зато теперь моих детей никто не попрекнет тем, что они евреи". Что ж, это немало значило, особенно для музыканта, которому в бытность художественным руководителем суперпопулярного ВИА "Лейся, песня!" дорога на телевидение была закрыта лишь из-за ярко выраженной семитской внешности (доморощенные остряки даже прозвали его ансамбль "Взвейся, пейса!").
Сегодня 58-летнего Шуфутинского по праву считают гуру русского шансона - за годы, минувшие после возвращения, ему удалось подсадить на этот сентиментальный жанр большую часть населения СНГ. Вот уж кому не страшна конкуренция со стороны заполонивших эстраду сладеньких мальчиков!
Что интересно, сам он почти всерьез уверяет, что настоящий мужик должен быть груб, волосат и кривоног. Его успеху у публики не могли помешать ни нападки критики, ни 64-й размер одежды, ни даже инвалидная коляска, в которой однажды довелось выступать в московском зале "Россия". Зрители просто знают: в его песнях то, что пережито и выстрадано, о чем можно спеть: "Наша жизнь - это соло, бесконечное соло, и не сыграть нам его без фальши".
"В ВОСЬМОМ КЛАССЕ Я ОСТАЛСЯ НА ВТОРОЙ ГОД"
— В середине 80-х песни в вашем исполнении звучали из окон студенческих общежитий и такси, их пели во всех ресторанах, а вот в лицо вас никто не знал. Только в 90-м году вы впервые после того, как покинули СССР, приехали сюда с концертами, и начали с Киева...
— У меня от твоих слов прямо мурашки по коже пошли...
— Когда вы вышли в переполненный зал киевского Дворца спорта и запели: "Кияны, встречайте, я наконец-то к вам приехал", зрители встали...
— Это было 25 июля 1990-го.
— Дату вы помните до сих пор?
— Конечно! До того дня я даже не мечтал, что попаду обратно в Союз, который в то время еще не распался, был единой страной.
— Мне тогда улыбнулась удача: именно я взял у вас первое после триумфального возвращения интервью. Помню, вы были очень взволнованны — ну еще бы: вернуться на белом коне спустя годы разлуки...
— 10 лет, даже больше, по-моему, я здесь не был, но дело даже не во временном промежутке, а в том, что за эти годы изменились сознание, психология, мышление, логика, восприятие жизни... Это была во многом другая страна, хотя, если оценивать с нынешних позиций, она еще оставалась прежней...
— Вы знали, что тут ваши песни невероятно популярны?
— Догадывался. Разумеется, я не ставил перед собой такой цели, к этому не стремился. Работал в русских ресторанах, играл, пел, записывал кассеты и диски. Необходимые для этого деньги казались тогда баснословными, но никто меня не спонсировал, не продюсировал — все делал сам, после чего каким-то образом продавал, чтобы, как говорят, отбиться в расходах... В то время в тамошней публике сильна была ностальгия, и так получилось, что я нашел нишу, которую удалось занять. Правда, я даже представить не мог, во что это выльется.
— Вы очень сентиментальный человек — это связано с тем, что в пять лет потеряли мать и воспитывались у бабушек?
— На самом деле я достаточно жесткий, поскольку рос без родителей. Нет, папа всегда был со мной, в одной, так сказать, жизни, и мы шли по ней рядом, но у него все же была другая семья...
— ...и вас там не привечали?
— Да просто была другая семья — и все! Моя бабушка, папина мама, не очень дружила с его супругой, и мы жили отдельно. Лет в восемь-девять я с ней поселился, поэтому был такой бабушкин сын. Обычно бабушки внуков балуют, однако моя воспитывала меня достаточно строго. Она не говорила: "Встань в угол" или "Поставлю тебя на горох", тем более что я уже был большой, но развивала во мне какие-то моральные принципы. Живя с родителями, я бы, возможно, такой закалки не получил.
Парадокс: казалось бы, ребенку необходимо расти в теплой семейной атмосфере, но мне, думаю, это бы в будущем не помогло. То же, что я был один, сильно на мне отразилось и сформировало самостоятельным человеком.
— Вы наверняка помните лозунги, которые советская пропаганда активно внедряла в 50-е годы: "Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст", "Джаз — музыка толстых"...
— ..."Разогнем саксофоны!", да?
— Тем не менее именно джаз стал вашей первой любовью, хотя как музыкант вы состоялись после того, как услышали "Битлз". Эта группа оказала мощнейшее влияние на всех, кто был тогда молодым...
— ...и все-таки в моей жизни джаз появился гораздо раньше. Некоторое время все мы: я с бабушкой, мой отец со своей супругой и их сын, то есть мой брат, — обитали в одной двухкомнатной квартире. В те годы это была роскошь, а еще у нас был приемник, и я слушал "Голос Америки".
— Кто же вас надоумил?
— Не помню, но, видимо, узнал от ребят... Я уже играл на разных музыкальных инструментах, интересовался джазом, а информации о нем не было никакой. Это было настолько недоступно, настолько, так сказать, без вариантов...
— Запретный плод?
— Ну да. В 11 вечера я тихонечко, чтобы никому не мешать, включал радиоприемник. "This is "Voice of Amerika". Jazz hour Willis Cameron" — так звали человека, который вел эту передачу на всю Восточную Европу. Где-то далеко заливался саксофон, играл Джон Колтрейн... Все спали, а я слушал: для меня этот час был высшим блаженством!
Со временем я начал играть в эстрадных оркестрах. Поначалу это была чистой воды самодеятельность при клубе какой-нибудь фабрики или завода. Для отмазки брали несколько человек, работавших на этом предприятии: давали им инструменты, учили играть, а остальных набирали со стороны. Руководил нашим оркестром очень хороший музыкант из Большого театра, знающий и любящий джаз... Не тот негритянский, идущий, скажем так, от корней, а более привычный нашему уху...
— Типа утесовского?
— Да, он знал Утесова, Лундстрема, а мы уже как молодые люди шли дальше. Сперва я играл на аккордеоне, потом мне доверили фортепиано, а затем у меня появился свой оркестр, и мы открыли в Москве первое джазовое кафе, которое называлось "Элита". Чуть погодя появилась "Синяя птица"...
— Вы были предприимчивым человеком?
— Ну нет, на этом мы не зарабатывали — просто самореализовывались, хотя вскоре пошли уже и заработки, заказы... Играли тогда диксиленд: туба, кларнет, труба, барабаны... Допустим, на 7-е ноября или на 1 Мая где-то нужно провести вечер танцев — нас приглашали. Я еще в школе учился, в седьмом-восьмом классе.
— Представляю, как вас любили девочки...
— Девочки — это позже, а в то время у нас была одна фанатичная страсть — музыка. Мы поскорее старались отбыть дежурную программу, чтобы перейти к джазовым произведениям: за такое выступление платили по десятке — это были приличные деньги! Потом уже меня приняли в музыкальную школу, а вот из общеобразовательной выгнали, точнее, остался в восьмом классе на второй год.
Его любят девушки, бабушки, зубные техники, бандиты и даже собаки
"МНЕ ДАЛИ ПОНЯТЬ, ЧТО ИСЧЕЗНУТЬ ИЗ МОСКВЫ В МОИХ ИНТЕРЕСАХ, И Я ОТПРАВИЛСЯ В... МАГАДАН"
— Ничего себе!
— Да — из-за того, что постоянно пропускал занятия, учился плохо. В результате экзамены за неполную среднюю школу (так это, кажется, называлось) не сдал, потому что не знал ни геометрии, ни алгебры — вообще ничего. Правда, поскольку я был музыкантом, да еще с оркестром, в вечернюю школу меня взяли, причем ходил я туда от силы раз в месяц. Мне это позволялось за то, что мы играли для них на всех вечерах. Успешно отучившись там пару лет, я поступил в музыкальное училище, и вот тут появились "Битлз" — парни из Ливерпуля, которые перевернули в нашем сознании все. Джаз я любил по-прежнему, но анализировал, сравнивал... Видел у них даже джазовые элементы, потому что английская музыка с американской, в силу того что одноязычные, все же близки. У "Битлз" я услышал мелодию — не негритянскую, а именно европейскую.
Кто-то был безумно популярным, узнаваемым, знаменитым, а вот они — всеми любимыми. Играли эти ребята не очень-то и хорошо — у них не было какого-то суперпрофессионализма, пели вполне симпатично, но все же не лучше всех... Зато после их концерта любой мальчишка говорил: "Классные пацаны, я тоже могу так!" — и, разучив какие-то аккорды, приходил в подворотню с гитарой и пел эти песни. Вот залог их успеха: как ни странно, великими их сделало то, что они дошли до сердец каждого слушателя.
— Однажды вы мимоходом сказали мне, что в вашей жизни был Магадан. Простите за бестактный, быть может, вопрос: вы там сидели?
— Нет, хотя в то время сесть было несложно — случиться это могло с каждым.
— Попробуй не сядь!
— Вот именно, была такая поговорка. Меня Бог миловал, хотя случались в моей жизни некоторые потрясения... Поскольку играли мы джаз, я общался в Москве с достаточно прогрессивной публикой — со студентами, с людьми диссидентских наклонностей... Мы были молчаливой оппозицией тому, что вокруг нас происходило. Почему молчаливой? Вслух не протестовали, но лично мне претило, что ложь и лицемерие возвели в ранг принципов нашей жизни.
— И что, комсомол не мог вас переубедить?
— В его рядах я никогда не был!
— Ну и фрукт: второгодник, не комсомолец...
— В конечном итоге мне дали понять, что исчезнуть из Москвы в моих интересах.
— А почему вы отправились в Магадан? Романтика?
— Нет, просто до этого я проехал с гастролями весь Север и Дальний Восток. Была, если помнишь, джазовая певица Лола Хомянц — эдакая армянская Элла Фицджеральд: крупная женщина, потрясающе пела, со свингом... Мы, несколько музыкантов, сделали с ней программу и гастролировали месяца три или четыре. В Магадане я встретил ребят — москвичей, харьковчан, которые играли там в кабаках и приходили к нам на концерты. Они посоветовали: "Переезжай сюда к нам — в ресторане "Северный" освобождается место".
Ну что? "Уж лучше, — подумал я, — жить на свободе в Магадане, чем сесть в Москве!"... Тогда — в порядке подготовки к визиту в СССР Никсона — начались чистки в вузах и более прогрессивных студентов из города выгоняли: мол, куда хотите, туда и едьте! Они подписывали бумаги, что в течение двух месяцев не вернутся, а я мог по глупости выйти куда-нибудь на демонстрацию, не понимая, что это совершенно ничего не даст... Вот тут-то и подвернулся Магадан...
— ...дальше которого не пошлют...
— Жизнь там была тяжелая, холодная, непривычная, но одновременно какая-то вольная. Подкупало что-то буйное, неукротимое, не подчинявшееся власти, чего ни в Москве, ни в Ленинграде не ощущалось. С сезона промывки приходили старатели с их сумасшедшими загулами, в порт возвращались плавбазы... Рыбаки сходили на берег, шатаясь, поскольку за полгода путины отвыкли от суши, подзывали такси. Каждый брал минимум две-три машины: в первую садился сам, во вторую клал шляпу, в третью швырял пальто, в четвертую усаживал пятерых друзей...
— ...а в пятую грузил деньги?
— (Смеется). Сигналя, эта кавалькада ехала по городу прямиком в "Северный", там их встречали, но это уже совершенно другая история.
"НОСИТЬ НОЖ БЫЛО НЕЛЬЗЯ: МЫ КРЕПИЛИ К ПАЛЬТО ПЕТЕЛЬКУ И ВСТАВЛЯЛИ В НЕЕ МОЛОТОК"
— Наверняка в Магадане оседали многие бывшие зеки. В местах, где, во-первых, кругом лагеря, а во-вторых, моют золото, уголовников обычно хватает...
— Бандиты, конечно, там были...
— И вам приходилось наблюдать в ресторане всякие сцены?
— В некоторых потасовках я даже участвовал, но вообще-то, с жлобским, дешевым хулиганством там бороться умели. Были люди, которых нельзя было перебить, остановить... Они действительно имели авторитет, их побаивались, и всякая шпана в "Северный" не ходила, хотя жизнь в городе была небезопасна.
Из ресторана домой, например, я возвращался через парк — в обход идти очень долго, а транспорт уже не ходил. Ночью на безлюдных аллеях было страшновато, искателей приключений хватало. Носить нож было нельзя — за это могли посадить, поэтому мы крепили к пальто резиновую петельку, вставляли в нее молоток...
— ...типа вдруг надо будет гвозди где-то забить...
— Инструмент повесил — и спокойненько идешь. Видишь, что кто-то приближается и пахнет жареным — выхватываешь... Мне не пришлось этим воспользоваться, но молоток (улыбается) грел.
— Когда я еще был школьником, на каждой дискотеке обязательно звучали добрынинские хиты: "Где же ты была?", "Качается вагон", "Прощай, от всех вокзалов поезда..." — их исполнял вокально-инструментальный ансамбль "Лейся, песня!", которым руководили вы. Этот ВИА (так тогда называли группы) стал в вашей жизни вехой — вы чувствовали себя тогда знаменитым?
— В то время в душе у нас горел огонь музыки. Очень сильна была потребность в самовыражении, самореализации, творчестве, а поскольку я знал джаз, инструменталку, "Битлз", чуть-чуть рок, разбирался в классике, имел дирижерско-хоровое образование...
— ...на минуточку!..
— ...чувствовал себя в этом как рыба в воде и, конечно, стремился создавать. Что касается популярности — да, ее невозможно было не ощущать, но мы не представляли, как этим воспользоваться. Нас ведь не знали в лицо, потому что на телевидение ансамбль "Лейся, песня!" пустили один-единственный раз, на 23 февраля, и то потому, что мы спели с Анной Герман. Нас Слава Добрынин свел: "Давайте, — предложил, — "Белую черемуху" запишем"... Вообще, показывать нас запрещалось, потому что у меня была борода, мы как-то не по-советски выглядели.
— А что, разве трудно было бороду сбрить? Или вы из принципа ее носили?
— Ну, если Карлу Марксу, Фридриху Энгельсу и Владимиру Ильичу Ленину — трем основоположникам! — было можно, то почему же нельзя мне?
— Почти как в анекдоте: бороду, допустим, я сбрею, но куда же умище деть?..
— Что такое популярность, мы не знали, но издержки ее чувствовали. Появилась масса критических статей, где нас ругали, вспыхивали скандалы, газеты публиковали письма поклонниц: "Хочу ребенка от "Лейся, песня!", нам устраивали показательные комсомольские разгромы... Вместе с тем я никогда не забуду, например, концерт на стадионе в Одессе. Тогда только вышла песня "Прощай, от всех вокзалов поезда...", и вся страна всколыхнулась — я не преувеличиваю. Помню, стоим мы на сцене, перед нами многотысячная толпа, а посредине заслон милиции. Зрительские волны бьют в него, — уф, уф! — как молот, и кажется: вот-вот под этими ударами образуется брешь, в которую хлынет лава или раскаленный металл. Люди зажигали газеты и стояли с этими импровизированными факелами, а мы чувствовали себя на вершине.
— Тот, кто это испытал, говорят, славой уже навсегда отравлен...
— Замечу: успех был заслуженным, мы сделали нечто, и это заставило людей нас полюбить. Получился эдакий "Битлз" по-русски! Даже не знаю, кого из нынешних музыкантов можно с нами сравнить... Ну кто сегодня собирает сумасшедшие стадионы?
— Очевидно, Земфира...
— Да, несколько лет назад собирала... В то время мы были почти андеграунд — нас запрещали, почти не крутили по радио...
— Но почему? Неужели опять-таки из-за бороды?
— Ну как почему? Мы комсомольские песни не пели.
— А что вам мешало их разучить?
— Да мы не хотели, нам это не нравилось. Вдобавок наши хиты звучали слишком по-западному — мы так их записывали. Добрынин старался этот "акцент" смягчить, но аранжировки делал я и выдавливал из них все по максимуму. Поэтому-то наш так называемый ВИА выходил не в костюмчиках и при галстуках — в довольно вызывающем виде... У нас были три сумасшедших дудки, труба, тромбон, саксофон, два гитариста, два барабанщика — полный состав, и мы выдавали такое "Чикаго", такие "Кровь, пот и слезы", что к концу вступления — а оно длилось минут восемь — люди были просто готовы.
— Так вы были социально опасной группой!
— Ну да, хотя ничего не взрывали.
— И все-таки непонятно. Вы были в фаворе, на гребне, можно сказать, популярности, шли неплохие деньги, и вдруг все бросили и уехали, пусть даже в Соединенные Штаты. На это нужна веская причина...
— Она есть. Да, деньги мы зарабатывали хорошие, но за них в любой момент можно было сесть, потому что по закону нам полагались копейки. Так, записав пластинку, которая продалась пятимиллионным тиражом, мы получили за это по 70 рублей и половину концертов делали левых, с какими-то комсомольскими фондами...
— Тогда все так поступали...
— ...но это было опасно. Если бы где-то мы прокололись, с нас бы начали и мигом к ногтю прижали. Это первое. Второе: как вам нравится первое?
Ну не хотел я больше так жить, устал прятаться, что-то скрывать. Надоело, что проверяющие всех мастей постоянно вмешиваются в мою жизнь, заглядывают: а какого цвета у меня носки?
— Вот оно — тлетворное влияние "Голоса Америки". Да вы, батенька, стали антисоветчиком!
— Практически да, а добил меня конкурс в Сочи на лучшее исполнение советской песни, куда мы поехали без разрешения руководства Тульской филармонии, к которой были приписаны (при той системе музыканты должны были где-то числиться). Вместо гастролей в Кемерово, где нас ждал директор местной филармонии Юровский, рванули на юг, но нас обогнала телеграмма о том, что мы сорвали гастрольный график.
Сразу возникли проблемы: нас — а мы с семьями прибыли — поселили не в гостинице, а в какой-то школе-интернате, откуда дети разъехались на каникулы. К конкурсу все же допустили, но после первого тура член жюри Пахмутова встала и сказала: "Безобразие, они сорвали гастроли!"... В общем, нас уже хотели снять, но Кобзон, который был председателем жюри, хлопнул кулаком по столу: "Не понимаю, в чем дело? У нас что, — возмутился, — конкурс на лучшее исполнение песен или конкурс на ансамбль, который лучше ведет себя в гастрольном графике? Они будут выступать столько, сколько заслужат!". Благодаря ему мы остались, дошли до третьего тура и в конце концов заняли первое место. Нам даже вручили первую премию — три с половиной тысячи рублей, правда, деньги мы сразу отдали: сказали, что на банкет. Мы победили, не спев ни одной комсомольской песни (представляешь, что это для нас значило?), но атмосфера, когда везде соглядатаи, просто меня убивала, я терпел, скрежеща зубами...
В Москву мы приехали на коне — лауреатами! Пришли в Росконцерт и узнали, что на полгода нас... вообще сняли с гастролей. Меня вызвал Макаров — был такой начальник Управления музыкальных учреждений, натуральный кагэбист. "Вы сделали то, — кричал, — вы это!.. Я вас растопчу!"... Он был в теплых отношениях с Юровским (что-то они там друг другу платили) и старался за него поквитаться...
Снова помог Кобзон: иногда брал нас с собой, и мы работали по отделению. Затем с Аллой немножко поездили, но терпение мое уже иссякло, нервы были на пределе, я уже ничего не хотел.
Пойми, я не просил, чтобы меня на руках носили: ты, дескать, герой, живая легенда, первую премию завоевал, но твои песни слушает вся страна, тебя знает каждый школьник, и при этом тебя всеми средствами уничтожают. Я принес на радио "Юность" какую-то песню, а музыкальный редактор Леня Азаров, который очень был к нам расположен, взял у меня эту запись, показал грустно на дверь и руками развел. Я оглянулся — на двери было написано красными буквами: "Лейся, песня!" в эфир не давать!". Это стало последней каплей!
В тот же день я позвонил в Америку своему приятелю по Магадану, который уже эмигрировал, и открытым текстом сказал: "Хочу получить вызов и уехать".
— Какой на дворе год был?
— 78-й. После этого я оставил "Лейся, песня!" и ушел в подполье. Это была вынужденная мера — я не хотел разрушать то, что создавал...
— ...и, очевидно, подводить ребят...
— Конечно. Стал помогать Добрынину: делал аранжировки, ездил с ним по стране, писал инструментальную музыку для фирмы "Мелодия", чтобы под нее пели другие, и ждал. Ждать пришлось почти два года. Вернее, нет, вызов пришел сразу, мы подали документы на выезд, и после этого повисло молчание. Звонить в ОВИР было бесполезно, прийти туда и стоять в очереди — только дразнить власти. Ну загребут тебя, наденут наручники... Нужно было ждать и все.
Как вспомню.... Отец со мной не разговаривал, мы перестали общаться с его семьей, лишь несколько друзей осталось. Мы проели все деньги, заложили кооперативную квартиру... Я-то привык жить достаточно широко — такси-шмакси, рестораны... Жизненное пространство становилось все уже, теснее, и тут появился Яак Йоала (в свое время "Лейся, песня!" ему аккомпанировал), еще несколько музыкантов.
Я пришел к Михайловскому — руководителю знаменитого классического хора и одновременно директору Тульской филармонии, который меня хорошо знал. "Совсем обнищал, — говорю. — Скоро голодать будем, а у меня двое маленьких детей". Он предложил: "Знаешь, давай возьмем "Лейся, песня!", "Красные маки", Яака Йоалу... Я дам вам гастрольное удостоверение — сделайте какой-нибудь тур, только я ничего об этом не знаю". Он же был членом партии...
Короче, поехали мы по Союзу: выступали во Дворцах спорта, делали сборы. В каком-то городе нас сняли, потому что получили депешу, — мы уехали в другой. И вот, как сейчас помню, в Ташкент мне звонит жена: "Ты знаешь, пришла повестка, нужно явиться в ОВИР". Мне выезжать из Москвы было нельзя — правило гласило: подал документы — сиди в городе.
Я позвонил в ОВИР какой-то Зотовой (до сих пор ее фамилию не забыл). "Так и так, — говорю, — я в Подмосковье сейчас, а жена сказала, что пришла повестка: нужно явиться. В чем дело?". — "Да вот, — отвечает, — думаем: отпустить вас или нет"... Я понял (волнуясь): они все уже решили, и если мне об этом сказали, значит, нас отпустили.
Первым же самолетом я улетел в Москву, 9 февраля получил документы на выезд, а уже 19 февраля мы должны были покинуть страну или продлевать визы, чтобы чуть-чуть задержаться и отправить багаж. Конечно, у нас были какие-то вещи, оставались мебель, книги... Мы отдали их друзьям — улетели с двумя детьми и двумя чемоданами. Как тогда думали, навсегда...
"НА БРАЙТОНЕ ДЯДЯ БОРЯ СИЧКИН СКАЗАЛ МНЕ: "ПОЗДРАВЛЯЮ, ВЫ ПОПАЛИ В ПОЛНОЕ ГОВНО!"
— Интересно, а что вы чувствовали, покидая Союз? Переполняло счастье от того, что, наконец, вырвались на свободу, или была тоска — все-таки вся жизнь прошла в этой стране?
— Ну почему вся? Мне было 32 года, за которые я многое успел: получил образование, стал в своем деле специалистом, нахлебался — а это тоже школа. У меня были любимая жена, два маленьких сына и впереди — новая жизнь.
— Вы понимали, что больше сюда не вернетесь?
— Я знал: это невозможно — и точно так же отдавал себе отчет в том, что музыкантом, очевидно, не буду... С другой стороны, если кто-то может работать в такси или водить грузовик, значит, и я смогу. Я совершенно не переживал и внутренне настроился: чем бы не пришлось заниматься, обязательно сделаю это на совесть и добьюсь того, чего должен добиться.
— Ну хорошо: вот вы в США. Наверняка, слушая забугорные радиостанции, тот же "Голос Америки", вы представляли себе шик, блеск, красоту и были уверены, что там все на голову выше...
— Приятель Вадик — тот, кому я звонил насчет вызова, — потом присылал мне письма. "Брайтон, — писал он, — ломовое место, одесситы открыли здесь ресторан "Садко", они гуляют, все так гудит!..".
— Вы думали, это Лас-Вегас?
— По крайней мере, Калининский проспект. Воображение рисовало красивые высотные дома, поэтому, увидев Брайтон воочию, я был в шоке. Там действительно все гудело — днем и ночью громыхал сабвей, — правда, меня это не раздражало. Первый год в Америке был, наверное, самым счастливым. Поначалу 20 дней мы жили у моего приятеля, потом переехали на съемную квартиру, как-то учились языку, как-то жили. Денег не было...
В первый же вечер — это была пятница, — я пришел в русский ресторан, и Вадик пригласил меня как коллегу к себе на работу. Сидя лицом к сцене, я вдруг услышал: "Миша, тебя зовут". Смотрю, столько знакомых вокруг: Нина Бродская, Толик Днепров — в свое время я их провожал. Они не знали, что я приехал, Днепров отмечал день рождения (по-моему, 30-летие), поэтому все собрались. Был там и дядя Боря Сичкин. "О, поздравляю! — сказал. — Вы попали в полное... дерьмо".
— Наверняка он сказал: "Говно!"...
— Точно, и пожал мне руку. И все равно меня это ничуть не смутило. Потряс, как сказал когда-то в своей первой книге Лимонов: "Нью-Йорк позолоченный, пахнущий мочой". Я входил в сабвей, весь сверкающий огнями и пропахший мочой, и кого только там не было! 45 минут ехал из Бруклина до 4-й стрит, потом пересаживался, добирался на 42-ю и получал удовольствие от этой жизни...
— Вы ощутили свободу?
— Да, плюс увидел другую страну. Я ловил на себе заинтересованные взгляды людей, если они хотели поговорить, или безразличные — если им было не до меня, но не было взгляда, который проникал тебе внутрь и заставлял все там переворачиваться. Никто не спросил: "У тебя есть деньги? Откуда? Где ты их взял?", никто не сказал: "Это делай, а вот этого тебе нельзя". Я был в полном порядке до тех пор, пока не появились материальные сложности, но это как в любой стране.
— Думаю, вам повезло, что смогли реализоваться именно как вокалист, ведь музыканты в то время петь считали ниже своего достоинства...
— Удивительно, но когда появились первые мысли об эмиграции, мне снилось, что я... пою... Не то чтобы петь музыканту было, как говорят, западло, но мы — все это происходило гораздо раньше — играли джаз, и когда вокалисты распевались: ми-ми-ми-ми! — над ними посмеивались, издевались. Допустим, Миша Котляр пел: "Небо, небо, небо!" — аккомпанируя ему, мы такое заворачивали, что не знаю, как он, бедный, не выбивался из доли и не забывал слова. Мы просто кайфовали от этого и смотрели на певцов свысока, но это было до того, как в моей жизни появились "Битлз".
Когда я оказался в Америке, пение стало для меня единственной возможностью заработать, потому что просто музыка там мало кого волновала. В ресторанах от музыкантов ждали песен, которые в Советском Союзе невозможно было услышать в открытом эфире, там вообще каждый человек первым делом старался получить то, чего здесь был лишен, чего ему не хватало. Кто-то мечтал приобрести красивую мебель, автомобиль, еще что-то... Приезжая в Штаты, он сразу же это покупал, но меня материальные вещи мало в то время интересовали. Поэтому, наверное, и сложилось все по-другому.
"В ГЛАСНОСТЬ И ПЕРЕСТРОЙКУ МЫ НИ НА ЙОТУ НЕ ВЕРИЛИ"
— Михаил Захарович, а как получилось, что спустя годы вы все-таки приехали на гастроли в Союз? Подул ветер перемен и вы поняли, что пора?
— Когда в середине 80-х в СССР развернулась перестройка, гласность и так далее...
— ...как говорили на Западе, глас-ност!..
— ...мы читали об этом в газетах, слушали по радио и потихоньку посмеивались. Тогда у меня был, извини за выражение, бизнес — вместе с партнером купил ресторан...
— Тот, который несколько раз горел?
— Нет, горели — и получали страховку! — чужие: мой сгорел хуже — финансово, я потерял кучу денег. (Зато у меня и моего оркестра — в нем играли потрясающие музыканты! — была постоянная работа)... Короче говоря, звонят однажды из "Лос-Анджелес Таймс": "Здравствуйте, мы хотим у вас взять интервью". Они пришли и начали расспрашивать, как я отношусь к гласности, перестройке. Я откровенно насмешничал, отвечал даже с сарказмом, потому что мы в это ни на йоту не верили.
Вскоре, однако, стали приезжать артисты: Кобзон, Винокур — люди, с которыми я в прежней жизни общался. Помню, Саша Лосев покойный из группы "Цветы" рассказывал мне: "Старик, у нас теперь такая свобода!". Потом стали звонить из Союза, настойчиво приглашать, купили пластинку, которую издали в Прибалтике, появились первые какие-то ростки... И все равно я не верил...
— Ехать было страшновато?
— Конечно, боялся. Во-первых, не знал, что меня там ожидает, а во-вторых, прекрасно помнил страну, из которой еле вырвался. Первым, в 89-м году, дорогу в СССР проторил Вилли Токарев...
— Вернулся целым и невредимым...
— ...и Леонард Лев, который его возил, мне позвонил: "Поехали на гастроли — Росконцерт беру на себя...". Я долго сопротивлялся, но он убедил: "К тебе приезжала Алла, там твои пластинки, кассеты, их издают и переписывают, все тебя знают, ты популярен". Что ж, я поддался...
— ...и снова, как когда-то, вас встретили ревущие толпы, прорывавшие милицейские кордоны. Все повторилось?
— Когда я вышел на сцену здесь, в Киеве, и увидел столпотворение, просто заболел — этот микроб, вирус моментально меня заразил. Я отработал у вас шесть дней по два-три концерта, и поверить в происходящее не решался — казалось, это какой-то сон. Я и подумать не мог, что сделал нечто значительное, доставил радость такому огромному количеству людей и что-то в их жизни значу, для меня это была высочайшая награда.
Я сделал огромный трехмесячный тур по стране — 75 концертов по стадионам и Дворцам спорта... Материально отработал с переменным успехом, потому что контракты были условные: что-то недоплатили, где-то недодали, какие-то деньги остались должны, но я понял: это мое. "Я хочу, — сказал себе, — я буду здесь жить!". Конечно, не думал, что это так быстро произойдет, — мозгами-то был еще эмигрант, а кто такой эмигрант, Дима? Это человек, который больше всего боится потерять работу. Это чувство — очень неприятное, особенно для такого самолюбивого, привыкшего к самостоятельности мужика, как я, — преследовало меня постоянно. У меня же была семья, маленькие дети... Сыновья хорошо учились — я давал им такую возможность, — но мне все время нужно было работать, работать, работать. Не дай Бог хозяин ресторана посмотрел косо, сразу кошки скребли: "Что произошло, он меня не уволит?".
Поэтому, вернувшись в Америку, я, который в Союзе был популярнее многих суперпопулярных артистов, сразу пошел в ресторан "Подмосковные вечера". Программа была накатанная: сначала русское шоу с неизменной "Калинкой-малинкой", на которое приходили 80 пенсионеров-американцев, а к 10-11 вечера съезжалась русская эмиграция, и до трех часов ночи мы пели им все, что заказывали. В общем, я вернулся в кабак...
— ...и сразу все встало на свои места?
— Да, я понял, что больше так не могу, и как только через пару месяцев мне позвонили: "Давайте сделаем еще один тур", не задумываясь ответил: "Да!". Предложили лишь половину денег, которые платили вначале, но я сказал: "Конечно, поеду". Мне пообещали: "Мы сделаем вам много концертов — по 40 в месяц", но это было привычно — в "Лейся, песня!" мы так и работали... Я ни секунды не сомневался, что это необходимо, что мне этого хочется, потому что был уже по-другому настроен, вдохнул другой воздух.
— Первой эмигрантской ласточкой стал Вилли Токарев, после вас в Союз приехали с концертами Люба Успенская, Миша Гулько, Днепров, Могилевский... У вас не возникало на почве соперничества и конкуренции острой неприязни?
— Нет, никогда. Ту же Любу я познакомил с людьми, которые впоследствии организовали ей гастроли... Она, между прочим, долго не решалась осесть в Москве. Я-то сразу понял: как только появится возможность, буду здесь постоянно, а она колебалась. Миша Гулько, кстати, до сих пор наведывается сюда изредка — он там как-то прирос, Могилевский тоже приехал гораздо позже. Ну кто еще? Толик Днепров вернулся году в 87-м или 88-м, задолго до того, как мы стали ездить. То ли ему на Брайтоне тяжело было, то ли по творческим причинам не хотелось там жить, но он просто эмигрировал в Советский Союз обратно...
"СЕГОДНЯ РОССИЙСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО — ГЛАВНЫЙ УЧАСТНИК БИЗНЕСА, НО ЭТО НЕ МОЕ ДЕЛО"
— Вас называют — совершенно, на мой взгляд, заслуженно — королем шансона, а шансон — это в том числе и лагерные, блатные, уголовные песни. Как вы думаете, почему бывшему советскому народу так эта тема близка?
— В ней есть что-то щемящее... Лишение свободы — это вообще боль, вот и Боб Дилан об этом поет (по крайней мере, пел), у Саймона и Гарфанкела некоторые тексты были достойные, хотя в первую очередь их произведения о любви... Люди, оказавшиеся в неволе, тоже умеют любить, и чувствуют они порой гораздо тоньше, чем те, кто на свободе. В Америке эта тема волновала практически всех, потому что там оказалось довольно большое количество бедолаг, пострадавших от советской власти. Говорю не о тех, кто воровал и был схвачен за руку, а о предприимчивых людях, которые совершали махинации, чтобы лучше жить, не быть частью серой массы, выделяться. За это их жестко наказывали... В тюрьме одни становились уголовниками, другие — писателями и поэтами, многие попали в эмиграцию...
— Когда с этими песнями вы вернулись в Союз, наверняка возле вас крутились личности, привыкшие жить по понятиям. Простой народ называл их бандитами, не любил и боялся. Думаю, что... Нет, я знаю: во-первых, они ваше творчество очень любили, а во-вторых, высшим кайфом считалось у них прийти на концерт, зайти за кулисы, побрататься, поговорить "за жизнь"...
— Дело в том, что я различаю людей не по социальному положению и роду занятий. Когда человек заходит в гримерку, не всегда можно сразу определить, кто он (когда я постригся наголо, кое-кто тоже уверял, что выгляжу по-бандитски). Вот когда посетитель открыл рот и два слова сказал, уже легче, поэтому я никогда никому не говорил: "Не пускать! Не хочу разговаривать! Не желаю!". Это первое.
Второе: миллионы людей в эти жернова попали... В смутное время они душили и унижали себе подобных, потому что иной возможности удержаться на плаву не видели. Увы, этим занималась вся страна: расплодился рэкет, появились спортсмены, которые терроризировали тех, кто слабее, но допустила это, открыла все шлюзы власть.
— Она сама в этом участвовала!
— И участвует до сих пор. Чему же удивляться? Эти люди никуда не исчезли, они среди нас и сегодня...
— ...просто оделись лучше...
— Они, как когда-то в Америке мафия, пытаются легализоваться, начать другую жизнь, и это похвально, здорово! Сегодня российское правительство — главный участник бизнеса, причем не всегда честного и прозрачного, но это не мое дело — я вне политики, потому что знаю: от меня совершенно ничего не зависит.
Я и не пытаюсь ничего менять, поскольку это формировалось веками. Сотни лет на Руси идет борьба, а временами война народа с властью, а власти — против народа. Это отдельная тема — много тут говорить можно, а когда я приехал, люди ко мне подходили совершенно разные. На лбу у человека не было написано, что он убил вчера пятерых, но он говорил: "С твоей песней я прожил самые тяжелые минуты своей жизни. Мне не важно, кто ее сочинил, где пел, — я ее люблю и выпью за тебя этот стакан. Спой на концерте "Амнистию", очень прошу".
Я видел здоровых, мощных мужиков — намного сильнее меня — которые, сидя в первом ряду, плакали в три ручья. Помню, когда я пел: "Проволока колючая в три ряда", вдруг зарыдала, закричала, забилась в истерике пожилая женщина — чья-то мама. Не знаю, что у нее произошло, но я сознавал: то, что я делаю, трогает сердца, смягчает их чрезмерную жесткость.
— Никто из этих людей не предлагал вам поделиться своими доходами?
— Нет. Я никогда не зависел ни от одной группировки, ничего ни у кого не просил и не обращался к кому-либо за помощью, даже если она была мне нужна. Вот и ко мне никто ни разу не пришел и не сказал: "Ну-ка давай поделимся!", поскольку, оказывается, я для них авторитет (не в смысле такого же рода деятельности).
...Я прожил длинную жизнь, и мне совершенно нечего стесняться и не за что краснеть. Я не совращал несовершеннолетних, не грабил, не убивал, не нарушал закон ни с позиции тех, кто живет по закону, ни с позиции тех, кто живет по понятиям, поэтому у них ко мне не может быть ничего, кроме уважения. Ничего плохого я им не сделал, я спел для них о маме, а для человека, который находится в заключении, это самое святое, самое светлое существо, любовь к ней ярче самой большой любви к женщине. Сам того не осознавая, я спел песни, которые прошли с ними через всю их жизнь, поэтому никогда не было и, надеюсь, уже не будет такого, чтобы кто-то сказал мне: "Знаешь, Мишаня, давай мы будем тебя крышевать, а ты нам отстегивай 40 процентов".
Автор: Дмитрий ГОРДОН
Фото Александра ЛАЗАРЕНКО
Газета «Бульвар Гордона» № 45 (81), 07 ноября 2006
